У Терека два берега…

Им дали немного отдохнуть. На привале, пока Леша лежал, ощущая головокружение и крутящуюся воронку в животе, солдаты разговаривали вполголоса, отшучивались от голода и холодного ветра.

— Они потому и названы карачаевцами, — говорил Мотя, — что до них только на карачках доползешь. Но ничего! Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Назад мы этих врагов народа самих на карачках погоним.

Леша плохо запомнил эту военную операцию в карачаевском горном ауле. Он так устал, так кружилась его голова. Перед глазами мелькали перекошенные страхом и непониманием чужие лица, кричали женщины, дети, животные. Леша стоял, а они куда-то бежали, падали, просительно заглядывали ему в лицо, что-то совали ему за пазуху. И ни одного слова по-русски, даже плакали и кричали они на непонятном, птичьем языке.

Уже в машине Леша обнаружил под шинелью небольшую, круглую лепешку. Он понял, что принял взятку от врагов народа, потому очень испугался, никому ничего не сказал и ел, незаметно отщипывая маленькие кусочки, которые отправлял в рот, как бы почесывая нос или слипающиеся глаза. Последним он съел, видно, подгоревший бочок, потому что во рту стало очень горько.

В середине февраля на тех же самых «Студебеккерах» полк привезли в Чечню. Высадились они среди долины, с трех сторон окруженной лесистыми горами. В отдалении виднелись хозяйственные постройки за забором. Им пояснили, что это знаменитый конезавод имени Буденного, где выращивают лошадей «одноименной маршалу породы». Вокруг конезавода по склонам расположены аулы народа-предателя. Солдат поселили в двух пустых бараках-близнецах.

На следующее утро всех подняли по тревоге, но в горы не повели, объявили о проведении тактических занятий на местности. Надо было успокоить недоверчивых чеченцев, которые, в отличие от карачаевцев, что-то подозревали, о чем-то таком догадывались. До обеда бойцов гоняли по полю, заставляя то окапываться под огнем условного противника, то ходить в атаку на кукурузное поле. Когда до поля оставалось всего несколько метров, звучала команда «Отбой!» Обед был такой, что через полчаса несколько бойцов, в том числе Леша Просолька, полезли тырить яйца в стоящий на отшибе курятник, оказавшийся при ближайшем рассмотрении индюшатником, — и позорно бежали, поклеванные гадскими птицами и побитые камнями, пущенными им вслед хозяевами, что примчались на птичий гвалт. Кому-то попали в плечо, а Лешу Просольку камень только чуть-чуть задел. Зато как! Прямо смазал по указательному пальцу правой руки. Как теперь стрелять по врагу, если палец сразу посинел и распух?

Бойцы бежали от чеченцев, как мальчишки от колхозных сторожей. Но теперь они имели личные счеты к врагам народа и жаждали реванша. Особенно Просолька, который вечером после чистки личного оружия еще долго тренировался новому нажатию на курок. Перебинтованный палец он прижимал к корпусу винтовки, а на курок жал средним пальцем. Так получалось даже понтово. Указательный словно указывал на цель, а средний подчинялся его командирскому приказу. И так воевать было можно, особенно с этими. К тому же они на карачаевцах тогда здорово натренировались.

Убегая, они не бросили трофеи — три здоровенных индюшачьих яйца — и перед отбоем варили их в котелке прямо на буржуйке. Когда Мотя Трофимов снимал котелок, к ним подошел командир полка. Бойцы вскочили и замерли по стойке «смирно».

Командир, взглянув на своих невзрачных бойцов, только рукой махнул и сказал:

— Потерпите, ребята. Недолго вам тут яйцами трясти. Быстренько выполним задание, и опять на фронт. Небось, соскучились по ста граммам фронтовых? Ребята, ребята…

В ночь на двадцать третье февраля их опять подняли по тревоге. Когда Леша Просолька выбежал вместе с остальными бойцами на улицу, то увидел совершенно белую долину, покрытые снегом брезентовые кузова грузовиков. Снег продолжал медленно спускаться на землю с невидимого ночного неба. Леша обрадовался снегу, радостно оставил на нем несколько аккуратных отпечатков своих сапог.

— Разве это размерчик? — Мотя Трофимов подтолкнул его к машине, а сам топнул по снегу своим сапогом. — Гляди, маломерок! Вот печать советского солдата! Сорок пятый! До Берлина дотяпаем и там эту печать поставим. Вот так, желторотый…

В машине он немного смягчился, больно ткнул Лешу локтем под ребро и примирительно сказал:

— Ничего, Персоль, пока до Берлина дойдешь, вырастешь.

Потом их вели в гору в обход аула. Леша несколько раз падал, но не от усталости, просто спотыкался. В лесу, где снега было немного пореже, солдат построили, разбили попарно. Каждую пару прикрепили к энкавэдэшному офицеру. А пару Моти Трофимова и Леши Просольки придали полному штатскому в темном пальто и кепке. Потом их командир полка о чем-то спорил с молодым капитаном, похожим на какого-то киноартиста. Молодой капитан махнул рукой и один пошел в сторону аула.

Не было его около получаса. Все также мягко падал снег, и как Леша ни втягивал тонкую шею, верткая снежинка нет-нет, да и попадала за воротник. Наконец, заскрипел снег, и из темноты показалась фигура в шинели.

— Вы ответите, капитан, за возможный срыв операции! — сказал ему командир Лешиного полка.

— Отвечу, отвечу, проваливай, — устало отмахнулся тот…

— Ты, здоровый, останешься у дверей. Смотри в оба! А ты, паренек, пойдешь со мной в дом. Тоже смотри! Но особенно не суйся, — распорядился штатский.

Леше так понравилось, что работник органов берет с собой его, а не здорового Мотю, что, когда прозвучала команда и разбитый на маленькие группы полк двинулся вниз по склону к темному, засыпаемому снегом аулу, он все старался обогнать Трофимова и шагать рядышком с шустрым толстячком в кепке.

— Не так активно, солдат, — штатскому пришлось осадить его, когда Просолька, споткнувшись, чуть не огрел его винтовкой, — не на комсомольском собрании и не с девкой на сеновале.

Этим сравнением штатский тоже очень понравился Леше, и он подумал, что обязательно пойдет служить в НКВД. Но вспомнил, что четыре месяца жил с мамой в Харькове на оккупированной немцами территории. Он погрустнел, но тут же решил, что геройски проявит себя в этой операции, и веселый толстяк в штатском даст ему хорошую рекомендацию. Все в его руках, только бы проклятый палец не подвел.

Но по мере того, как они втроем подходили к закрепленному за ними дому, Леша Просолька стал постепенно отставать сначала от штатского, потом и от Моти Трофимова. Он очень боялся собаки, которая просто бесновалась за невысоким забором. Но штатский словно не слышал этого утробного рычанья. Он только кивнул Моте, тот вскинул винтовку, раздался выстрел и собачий визг, который скоро стих. Тут же по всем дворам затрещали выстрелы и завизжали собаки. Судя по этим звукам, операция происходила почти синхронно в каждом доме аула.

Леша, войдя во двор, первым делом посмотрел на лежащую на снегу собаку и удивился ее маленьким размерам при таком свирепом голосе. Она была так мала, что снег уже засыпал ее мордочку и брюхо. Или они так и были у нее белыми?

— Что уставился, боец? Собак не видел? — прикрикнул на него штатский. — За мной! В случае сопротивления стрелять без предупреждения! Если враг не сдается, его уничтожают.

Это Леша хорошо знал, слышал неоднократно. Собака вот не сдавалась…

В доме уже зажгли свет. В большой комнате стояли рядком несколько человек, как будто перед объективом фотоаппарата, только лица у них были бледные и тревожные. В центре — старик в папахе, с накинутой на плечи буркой. Рядом с ним старуха, совершенно одетая, как будто не спала, а ждала прихода русских. Тут же полная женщина средних лет с грудным ребенком на руках и два мальчика-подростка. А у стены Леша увидел удивительное по красоте черных глаз на мертвенной белизне лицо. Девушку словно нарисовали двумя красками. Но зато как нарисовали!

— По приказу Комитет Обороны Союза Советских социалистических республик вы подлежите немедленному выселению из аула Дойзал-юрт, — громко и уверенно говорил человек в штатском. — С собой можно взять личные вещи и продукты, не более… килограммов.

Просолька не расслышал, сколько им положено килограммов, и чуть не переспросил, но вовремя спохватился.

— На сборы вам отводится тридцать минут и ни секундой больше. Имеющееся в доме оружие попрошу сдать. В случае малейшего сопротивления будет расстреляна вся семья. Все, граждане чеченцы, торопитесь. Или вы меня плохо поняли?