У женщин грехов не бывает!

Я устала там, в закоулочках, моментально. Ничего не помню, темный камень перед глазами и солнце. То и дело цеплялась чернявая рожа и бежала за мной, и просилась показать дорогу, и гнусавила до тех пор, пока я не говорила по-русски: «Отвали». Это ужасно – я иду по Де Ла Роса и говорю «отвали». Некрасиво.

И, конечно, я попала на рынок, а там вообще глухо, из этих каменных лабиринтов без навигатора не вырваться. А я терпеть не могу всю эту китайскую пестрятину, и тряпки, и побрякушки, и галдеж, и толпу. Звенели монеты в медных кружках, редкие монашки смотрели суровым хозяйским взглядом, рыжие с пейсами казались ябедниками, унылые девочки в серых косынках вызывали жалость… Рыночная шелупонь от жары совсем потеряла стыд. Кто-нибудь все время тянул меня за руку, и с кем-то я кривлялась «хо-хо-хо», и где-то вильнула хвостом… Я на арабов не обижалась. Арабы видят – чешет баба без охраны, и сразу хочется откусить кусочек от бесхозного тела. В этом еще нет агрессии, но очень, очень утомляет.

Я устала. В колготках было жарко. Плащ таскать надоело. Я вернулась в отель и решила организовать себе охрану. Позвонила гиду, заказала такси и как белый человек с двумя арабами каталась по холмам Старого города. Оба были мальчишки, лет по тридцать. Я попросила несильно меня информировать, не читать мне экскурсионный материал, я все равно ничего не запомню. И могила Давида мне тоже не нужна. Мне нужен главный храм. Оказывается, я несколько раз проходила мимо, но не узнала.

У входа я завернулась в шелковый платок, вошла и стала на колени перед омывальницей. Сняла свой крест, положила на плиту и читала молитву. А в это время у меня за спиной продолжались бесконечные эрекционные процессы. Платок не закрывал мою спину, платье было в обтяг, вид сзади интересный. И кто-то внаглую, по-бабьи, показывал на меня пальцем. Черти, точно, это были черти, просто нарядились в арабов. Это мои были черти, я сама их с собой привезла, поэтому не обижалась на аборигенов. Закрыла глаза и с усилием, забивая каждое слово в камень, дочитала «Отче наш», как положено, три раза. «Бедный Христос, – я подумала, – как же он тут ходил среди этих маньяков… Да по такой жаре…»

Я увидела очередь к Гробу. Не очень длинная была очередь, не самая длинная, примерно часика на полтора, не больше. Русские паломники стояли в этой очереди. Гид, который меня сопровождал, посмотрел на часы и говорит: «Сейчас». Он подмигнул коллегам, которые вели свои группы, и пропихнул меня в начало. «Нельзя, – я ему говорю, – нельзя». А он подталкивает в спину: «Можно, можно».

Жуть, конечно, я знала, что нельзя. Сама себе сказала: «Здесь прошмыгнула, в другом месте не пропустят». И этот служащий в рясе, беленький и чистенький, как офицерик у мавзолея, сказал что-то гиду и пропустил. Я прошла, свечи опалила. А когда стояла у Гроба, мне стало тесно и душно. И захотелось бежать из гробницы скорее на солнце.

– Почему так быстро уходишь? – догонял меня араб. – Ты боишься церковь?

– Боюсь. – Я достала сигареты и оглянулась по сторонам.

Мы сели выпить чай перед храмом. С холма было видно Стену Плача и весь город с куполами… Желтый камень и небо… Красиво. Я хотела смотреть и молчать. Только мальчик мешал, домотался: «Почему ты боишься церковь? Почему ты боишься церковь?».

– Отстань, – говорю и чаек попиваю с мятой.

– Значит, у тебя много грехов, – задирался он.

– Нет у меня никаких грехов.

– Так не бывает. У тебя много грехов, и поэтому ты боишься церковь.

– Нет у меня никаких грехов! – я сказала.

Араб приподнял очки. В его глазах горело плебейское любопытство:

– Почему? Ты что, святая?

– У женщин не бывает грехов. Тебе ясно? Все гадости делают мужчины.

Я расстроилась. Уже почти начала не любить арабов. «Они все испортили! Испохабили впечатление! Не дали увидеть Иерусалим! Я хотела увидеть Иерусалим, в который пришел Христос, и какие-то арабские пролетарии мне не дали!».

Но потом я поняла – как раз наоборот, мне все показали. Все так и было там, две тысячи лет назад, с тех пор вообще ничего не изменилось. И женщина с рыжими волосами уже проходила по брусчатке, и все про нее думали: «Шалава, шалава», а она отродясь не была шалавой, просто ей было ни грамма не интересно, как она выглядит со стороны.

Я захотела спрятаться в тихом месте, в такой храм, где нет торговцев. Мы поехали в Вифлием. Машина остановилась на въезде в Палестинскую территорию. Под навесом курили черные солдаты с автоматами на плечах. Светлое хаки было заправлено в высокие черные ботинки. Несколько машин стояли у шлагбаума, мы ждали.

– Какие планы? – спросил меня гид. – Сегодня пятница, завтра все уезжают из города. Куда ты хочешь? На Мертвое море хочешь? Я могу…

– Не надо, – говорю, – я уезжаю в Ашдод.

– В Ашдод? Там живут русские? Это не очень хорошее место. Зачем туда едешь?

Водитель попросил мой паспорт. Передал его солдату. Я набрала Лерочку. Он в это время обувался, жена стояла рядом в прихожей, у зеркала красила губы. Он вышел на балкон и отвечал противным шепотом:

– Как ты себя чувствуешь, заенка? Все нормально у тебя?

А я все сразу поняла! И этот пониженный тон, и дверь прикрытую балконную я уловила:

– Ты занят? – спросила.

– Да, совсем забыл, – он заметно сфальшивил, не дотянул нотку. – Сегодня же пятница, у одного родственника день рождения… Пятьдесят лет… Жене обещал… Давно обещал… Придется пойти… Не хочу идти, маленькая. Совсем не хочу туда идти. Но придется… А завтра я тебя заберу.

Я рассматривала армейские ботинки черного солдата, которому водитель показывал документы. Нравятся мне хорошие башмаки в стиле «милитари».

– Не надо, – говорю, – отдыхай. Я передумала.

– Обиделась? – он промямлил.

– Нет.

На что? На что мне обижаться? На солнце? На кровь? На время? На то, что я игрушка? Виртуальное создание? Меня вообще, может быть, даже и нет. «Кто вы, Ира?» А я не знаю! Я до сих пор не знаю. На что тут обижаться? Если я сама до сих пор не могу сказать, кто я.

Солдаты открыли проезд. Наверно, я вздохнула тяжеловато. Араб спросил:

– Все ОК?

– Да. – Я бросила в сумку телефон, паспорт и начала выкручивать что-то дикое из своего платка.

…Машина тронулась. Лера вызвал лифт. Мы покатили. Он к какому-то Ромке Зарецкому на юбилей, а я в храм Рождества. Пуговица у него на животе расстегнулась, Лера зевнул: «Опять еда». «Да, опять еда, – я подумала, – и ты опять нажрешься на ночь как собака». А он вздохнул: «Опять водка…». И я на него ругалась: «Да, опять водка, и ты опять напьешься и будешь ржать про одно и то же, и жена повезет домой твою пьяную задницу». «И я усну на ней…» – Лерочка вздохнул. «А может, и не уснешь… – я прикинула, – вспомнишь что-нибудь из нашего секса и кончишь».

Араб смотрел, как я прячу волосы под платок. Шелк скользил, волосы выбились, и он поправил, улыбнулся насмешливо. В платке я сразу смирненькая становлюсь, крестьяночка, только челка рыжая выбивается. Не кошерно!

Никого больше не было в храме. На длинных цепях висели лампады, дрожали огни, кадило звякнуло, и ладан, как в России, поплыл туманом. В нише, там, где стояли ясли, пели священники. Красиво. Очень. Я слушала мужские сильные голоса. Я хотела молча стоять и слушать. Издалека, чтобы мелодия и сила молитвы заполняла пространство. Чтобы рядом не было никого. Я спряталась за черной колонной.