У

Под кустом я нахожу нечто, по виду чертовски похожее на лосиные экскременты. Но я их не трогаю. Моя медвежья окаменелость и так достаточно спорная находка, чтобы еще усугублять ее заявлением о лосях в дебрях Полинезии! Я наблюдательный и серьезный исследователь, но иногда меня нужно защищать от меня самого, так сказал Эвен. К счастью, у меня хватило разума понять, что он прав.

На кратком привале Ким объявляет, что видит в нас скорее братьев и друзей, чем своих подданных, Мартин в это время массирует ему ступни, и я слышу, как они сплетничают о придворных. Они хохочут и фыркают, и между ними уже намечаются гомоэротические отношения, как между рабом и господином. Со стороны трудно понять, в шутку это или всерьез, хотя, наверное, все-таки в шутку.

Четырнадцатый костер

У костра мы приходим к заключению, что абсолютизм так же неинтересен и в нем так же мало толку, как в олигархии и апартеиде. Даже Ингве это понял, хотя ему выпало насладиться всеми прелестями абсолютной власти. Зато в просвещенном абсолютизме есть много хорошего. Разумеется, все зависит от личности монарха и его просвещенности. В самом удачном варианте это одна из наиболее разумных форм правления. Она не так уж сильно отличается от тех условий, которые царили на острове до того, как мы приступили к экспериментам. Мне самому кажется, что я управлял всеми твердой и просвещенной рукой, хотя и не называл себя монархом. С меня хватит быть руководителем экспедиции. Выше я не стремлюсь.

Когда я лег спать, то не мог уснуть из-за дискуссии, которую вели между собой Эгиль и Мартин. Подумать только, они обсуждали грамматику! По-моему, Мартин сыграл роль всего лишь невинного слушателя, подстрекателем же выступал Эгиль. Он рассказывает о падежах. Он говорит, что и в наше время в норвежском еще остались диалекты, в которых используются падежи. В немецком же есть четыре падежа, а в финском — держись, а не то закачаешься, — целых четырнадцать. Они почем зря склоняют существительные и большинство других частей речи во временном, пространственном и прочих аспектах. Склоняют даже имена. Ну и язык! Он даже на слух производит дурацкое впечатление, будто его выдумал ребенок. В именах по падежу можно даже узнать, в какую сторону идет человек — к нам или от нас, какого он пола, и сколько ему приблизительно лет, и где он обычно празднует Рождество.

Финны — неплохие люди, говорит Эгиль, но в финском языке черт ногу сломит. И он советует Мартину держаться от финского языка подальше. Это было последним, что я услышал, перед тем как заснуть.

Шестнадцатый день

Консерватизм.

В гимназии Эвен получил наивысшую оценку на экзамене по истории политических идей. Ему досталась тема «консерватизм». Так что он обладает необходимой квалификацией для руководства этой частью эксперимента.

— Консерватизм, — начинает он бойко, как на уроке, — исходит из уважительного отношения к традиции, к мудрости, заключенной в знаниях, которые несут в себе традиционное мышление и вера, нравы и обычаи, законы и общественное устройство. Короче говоря, главная мысль тут сводится к тому, что раз все это есть и так давно существует, значит, это должно быть хорошо и правильно. Консерваторы очень трепетно относятся к основополагающим ценностям. Им нравится думать, что общество держится на религии и тому подобных солидных основах, и хотят, чтобы оставалось так и впредь. Реформы нужно вводить постепенно и осторожно. Нет в консерваторах огонька. Все новое они принимают скептически. Они любят говорить, что «изменять нужно для сохранения». Развиваться общество должно ровно и стабильно. И они за то, чтобы иметь сильное государство, которое активно вмешивалось бы в экономику. Они не хотят отпускать поводья и предоставлять неограниченную свободу, но государство не должно брать на себя те задачи, которые с успехом могут выполнить другие, например уборку мусора. В том, что касается отношения к социальному обеспечению, консерватизм близок к социализму, но в том, что касается права собственности и частной инициативы, он ближе к либерализму. Высшая ценность — личная свобода, но истинная свобода (что бы там под ней ни понимали) предполагает ответственность и внутреннюю дисциплину каждого отдельного лица. Главным средством предотвращения злоупотреблений консерваторы полагают разделение властей и децентрализацию. Для того чтобы человек был свободным, власть должна быть разделена.

— Молодец, Эвен! Высший балл!

Так как же нам создать консервативное общество у нас на острове?

Эвен считает, что это проще простого.

— Например, вы будете государством, — говорит он, указывая на Руара и Кима.

Эвен считает, что если государство представляют двое, власть достаточно разделена, а если Ким, например, будет находиться на другом конце острова, то вот вам и децентрализация. Эгиль же будет представлять рыночные силы, Ингве — Церковь, а мы, остальные, окажемся свободными индивидами. Дальше пускай все идет само собой. Всего и делов-то! Мы будем просто охранять существующее положение вещей и можем ощущать себя свободными и нравственными гражданами.

Когда роли распределились и Ким отправился на другой край острова, мы все прилегли отдохнуть. Приятно, но скучновато. Я спрашиваю Руара, не организовать ли нам шахматный турнир, но он отвечает, что, поскольку ничего такого у нас никогда еще не было, это было бы слишком поспешно. Нельзя же изменять свои привычки вот так, с бухты-барахты! Подобные предложения следует сперва хорошенько обдумать, говорит Руар. Если следовать каждому импульсу, то утратишь свое лицо, и общество станет непривычным и нестабильным. Держать под контролем свои импульсы — вот что должно стать нашим лозунгом, о чем мы всегда должны твердо помнить. Эгиль одобряет мою инициативу и считает, что она может дать важный стимул экономике. Это вызовет приток зрителей, и можно будет продавать майки, колбасу и воздушные шарики и you name it. [54] Но Ингве высказывается в том смысле, что с точки зрения Церкви проводить время за игрой нехорошо. Если смотреть в корень, то шахматы ничуть не лучше карточной игры. Такова позиция Церкви.

54

Зд.: что захотите (англ.).

— Ну а Ким? Как вы думаете, он выскажется за шахматный турнир?

— Поди спроси Кима, — говорит Руар.

— Уж больно он далеко, — посетовал я в ответ.

Эвен поясняет, что вот это-то и есть самое главное, что несет с собой разделение властей. Когда ты хочешь что-нибудь изменить, требуется много сил и времени. Для того оно так и задумано, чтобы все было непросто. Такое общественное устройство приводит к тому, что большинство предложений кладется под сукно и все остается по-прежнему.

Тайный девиз консерваторов гласит: «Скучай потихоньку!»

Пятнадцатый костер

Спустя довольно долгое время, после того, как мы уже давно пообедали и разожгли костер, притащился Ким. Он голоден и говорит, что за всю жизнь у него не было более скучного дня, чем сегодня. Он все время просидел на камушке, изображая децентрализованную часть государства. Ничего не совершалось, и он весь день только и думал о девушках. Дородных, дородных девушках.

Консерватизм оказался слишком скучным, чтобы мы могли отнестись к нему всерьез. Нет, это — не для нас! Очевидно, консерватизм лучше всего годится для тех добропорядочных христианских юношей, которые собираются пойти по стопам своих отцов и стать адвокатами Верховного суда.

Семнадцатый день

Коммунизм.

Мы погружаемся в эксперимент после того, как Эгиль и осознавший свои интересы передовой отряд рабочего класса, совершив революцию, установили диктатуру пролетариата. Все средства производства стали общими. Идея теперь в том, что могучее чувство товарищества воспрепятствует появлению алчности и эгоизма. Общество стало бесклассовым. Мы должны трудиться по способностям и получать по потребностям. На словах — это идеально.

Эгиль возглавляет коммунистическую партию, членами которой являются все, кроме Кима. Ким представляет оппозиционную интеллигенцию, он сидит в джунглях с кляпом во рту. Ингве — правая рука Эгиля. Все вместе мы выходим в лагуну ловить рыбу. Мы загоняем рыбу в сети и чувствуем крепкую спайку. Мартин делает цифровой камерой групповой снимок и вводит его в компьютер. Мы похожи на идеальное маленькое сообщество, где не существует никаких конфликтов и трений. Ингве держит в руке крупную рыбину, а перед нами на берегу лежит еще много всякой рыбы. Едва Эгиль увидел снимок, как революция начала пожирать своих детей. Он болезненно реагирует на то, что рыбину держит не он, а Ингве. Между прочим, это же все-таки он, Эгиль, наш вождь! И он обвиняет Ингве в лизоблюдстве и в том, что тот в душе мечтает вернуться к классовому обществу. Ингве-де реакционер собачий и выпячивает свою личность. А его вечные восторги по поводу Гвинет Пэлтроу доказывают, что у Ингве отсутствует скромность и он сам страдает звездной болезнью. Так утверждает Эгиль.