Убежать от тирана

Мои руки автоматически, будто делали это тысячу раз, сомкнулись на ее худенькой спинке. И мне стоило большого труда, чтоб не начать ее гладить.

Она робко прижала свои ладошки на моей груди и будто забыла, как дышать, отсчитывая мгновения нашего ворованного блаженства. Наконец выдохнула, и я понял, что нужно отпустить.

– Идем? – бодро, как пионер всем ребятам пример, я попытался вселить в нее уверенность в том, что все у нас будет хорошо.

– Идем, - согласно кивнула моя Дюймовочка и снова своей нежной, грустной улыбкой заставила меня сжать кулаки от злости, что не могу быть с ней. Но эти пару часов, раз это ее первое «девчачье» свидание , я просто обязан сделать счастливыми для нее, дать ей силы и надежду.

Недалеко от входа мы сразу нашелся и киоск с мороженым.

– Какое будешь? – спрашиваю я, и вдруг осознаю, что мой невинный вопрос имеет вполне взрослый посыл, который уже окончательно расставил все на места. Я хочу эту хрупкую, грациозную, как лань, Дюймовочку. Хочу до дрожи и сорванного дыхания, до эмоций на разрыв и чувств взахлеб. Хочу и душевной близости, и физической. И сейчас, как коварный искуситель, с замиранием сердца жду, что она выберет. Черт, правда, как пацан, забываю о проблемах и ловлю кайф от своих совсем не платонических мыслишек.

Если выберет стаканчик, значит, пионерские зорьки, а если..

– Я эскимо хочу…

Прав Макс тысячу раз! Я чувствую себя прыщавым пацаном на первом свидании. Когда гормоны прут, голос ломается, еще ни разу не целовался, но порнушки уже насмотрелся. И теперь эта желанная девочка рвет крышу: она и недосягаемая принцесса, и тут же хочется видеть ее блудницей. Рот непроизвольно, как на веревочках, растягивается от уха до уха, и я беру две одинаковых мороженки.

– Соревнуемся, кто медленней съест? – откровенно толкаю свою девочку на удовлетворение моих фантазий, и чуть не подпрыгиваю от счастья.

Лада аккуратно освободив от обертки, зажмуривает глаза и аккуратно обхватив губами лакомство, втягивает верхушку в рот.

– М-м-м, - без слов выражает свое удовольствие и, открыв глаза, ловит мой, ну чего там скрывать, похотливый взгляд.

Ноги прирастают к земле, тело словно наполняется искристыми пузырьками шампанского, которое бьет в голову, прошивает позвоночник и отстреливает в пах. Она, как сканером, считывает это все в моих глазах и сама словно изумляется. Ее глаза распахиваются от удивления и смущения, потом еще один взмах ресницами и, матерь божья! Она краснеет, как школьница. Это самое восхитительное зрелище, которое мне приходилось когда-либо видеть!

Сглотнув, Дюймовочка, прокашлялась, и окончательно, стушевавшись, посчитала нужным пояснить.

– Когда я была маленькой, мы ходили с мамой в парк, и она покупала мне эскимо. В серебряной фольге. Как это!

И будто еще больше оправдываясь, чуть ли не под нос сунула мне мороженое.

И снова разворот на сто восемьдесят градусов. Только что я облизывался, как жирный кот на сметану, и тут же меня затопила нежность. Я понял, что сейчас она может что-то рассказать. Мне нужно знать о ней все. Не хочу, чтобы моя женщина была темной лошадкой.

Чтоб не смущать ее дальше, я раскрыл свою эскимошку и вонзился зубами в холодную вкуснятину.

– Лада, а почему, когда была маленькой? – осторожно задаю вопрос. Чувствую, что опять причиняю боль, но не нужно ждать более удобного момента. Часто не сказанное вовремя слово может все разрушить. Хотя и сказанное не вовремя…. Тоже не лучший вариант. Стоп! Хватит словоблудия.

– Мама умерла, когда я только пошла во второй класс. Отца я не помню. Наверно, они с мамой развелись, потому что она никогда не говорила о нем. А я боялась спрашивать, чтобы не расстроить ее.

– И ты попала в детдом? – тяжелая петля жалости захлестнула мою душу. Бедная Дюймовочка! С такой –то неприспособленностью и хрупкостью!

– Нет. Мне повезло. Наверно. Меня взяли под опеку, в общем-то, хорошие люди.

Глава 14

И несмотря на то, что я не собиралась выворачивать себя наизнанку, Данил своим внимательным взглядом ясно давал понять, что с ним, как с прокурором, не стоит изображать то, чего нет на самом деле. Предельное внимание, требовательность и то, что мне совсем не нужно было – жалость. От нее мне реально становилось плохо, что-то внутри опять скручивалось в мучительный клубок боли и страха.

Я снова, как на машине времени, улетала в прошлое, и снова противно пиликающий по нервам, как смычок по расстроенной скрипке, каверзный вопрос – а хотела бы я там, в прошлом, поставить точку на одном пути и пойти другим? Избежать страданий, почти полного разрушения себя, этих горьких лет?

Ругала ли я себя, что побежала, как собачка, повиливая хвостиком, за первым встречным? Нет, это, конечно, утрированно. Омар не был первым встречным…

Он просто потряс меня щедростью, участием, вниманием. А я так изголодалась по этому, что даже не стала и раздумывать. Мне казалось, что хуже моего существования быть не может. Но … никогда не говори никогда и «хуже быть не может».

Потрясенная смертью мамы, я не знала, хорошо или плохо было то, что надо мной взяла опеку мамина коллега, Эмма Эдуардовна.

Понимая, что мамой я ее называть не буду, а «тетя Эмма» будет для нее оскорбительно, мне велели обращаться по имени - отчеству. И поскольку она была женщиной ответственной, то за процесс воспитания взялась жесткой рукой и так, как она себе представляла.

Я потом интересовалась, как живется ребятишкам в детских домах, сравнивала со своим житьем и опять не могла сказать, где лучше.

У меня была своя комната, немного игрушек и много книг. В основном, их приносили в подарок мне, как сиротке, люди, приходившие в гости к моим опекунам. Все восторгались их душевной щедростью и чуть ли не самопожертвованием.

А я, в отличие от детдомовских, имела личного надзирателя, собственную Фрекенбок. Не имея своих детей, она хотела сделать из меня предмет гордости. И поэтому я училась на одни пятерки, ходила в художку, в музыкалку и не имела ни единой свободной минуты.

Зато когда собирались гости, меня гордо выставляли со скрипкой посреди комнаты и предоставляли право продемонстрировать педагогический талант своих опекунов. А еще я выразительно читала стихи Байрона и Шекспира на языке оригинала, чем приводила всех в неописуемый восторг.

А в повседневности, если я не учила уроки, значит убиралась в доме, мыла посуду. На все интересное был тотальный запрет – друзья, гулять во дворе, приводить в дом кого-то, смотреть телевизор.

Подышать воздухом Эмма Эдуардовна выводила меня ближе к вечеру. Мы прогуливались вдоль набережной и беседовали на английском.

Безусловно, я очень благодарна за свое воспитание и образование, но именно тот душевный холод, в котором я была как в вакуумной упаковке, сделал свое дело.

Естественно, окончив школу с золотой медалью, я могла бы поступить и в Москву, но для этого должна была иметь благословение Эммы Эдуардовны и деньги. А у меня не было ни того, ни другого. Поэтому местный педвуз оказался моим потолком.