Убить Сталина

— Это был не контакт, — как можно спокойнее ответил Таврин. — Это был инструктаж.

— Понятно, — многозначительно кивнул Мартынюк. — С кем из военной разведки ты был знаком?

— Ни с кем.

— О чем вы разговаривали?

— Ни о чем.

— А может, тебя инструктировали о том, как проникнуть в немецкую разведшколу и как следует вести коммунистическую пропаганду изнутри! — нахмурился Мартынюк.

— Хм… Крепко за горло держишь, тебя бы в русскую контрразведку.

— Кто, кроме тебя, в школе работает на русских? — продолжал наседать Мартынюк.

— А ты попробуй угадай, — разговор начинал приобретать иронический оттенок.

Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату вошел старший преподаватель Старостин, угрюмый малоразговорчивый человек. Ему было не больше сорока, но выглядел он значительно старше из-за глубоких морщин, что разрезали его лицо, будто глубокие шрамы. В школе он преподавал диверсионное дело и был на весьма хорошем счету у начальства, а оно просто так никого не отмечает. Можно было не сомневаться в том, что с его появлением в разведшколе хлопот у русских прибавилось. Говорить о преподавателях было не принято, но однажды заместитель начальника школы рассказал, что на счету Старостина три перехода через линию фронта. А это весьма приличный показатель. У него был легкий прибалтийский акцент, и оставалось только недоумевать, почему этот человек носит русскую фамилию. Хотя, скорее всего, это был псевдоним.

— Все, допрос закончен! В следующий раз поменяетесь местами.

Старостин всего лишь на мгновение задержал взгляд на лице Таврина, но Петр готов был поклясться, что в этот самый момент на его угрюмом лице отразилось нечто похожее на улыбку.

Мартынюк с Тавриным мгновенно поднялись, одернув гимнастерки.

— В пятнадцать ноль-ноль огневая подготовка, потом бег на полосе препятствий. Выходи строиться!

Каждый день в разведшколе был расписан с немецкой педантичностью. И порядок никогда не нарушался. Если было объявлено, что огневая подготовка состоится в три часа, то можно было не сомневаться, что так оно и произойдет, ни минутой раньше, ни минутой позже.

Развернувшись, Старостин вышел из комнаты. Таврин почувствовал, как пространство, сравнительно свободное каких-то несколько минут назад, вдруг изменилось, как-то скукожилось и принялось выдавливать их из помещения. К двери они с Мартынюком шагнули одновременно, едва не столкнувшись плечами. Петр почувствовал, как его словно с головой окатила волна злобы.

Где-то в соседней комнате продолжали бесстрастно вращаться бобины, а человек в наушниках продолжал анализировать каждый их вздох. Здесь шутить не любили.

— Мы с тобой еще поговорим, большевичок, — злобно прошипел Тарас Мартынюк.

Соглашаясь, Таврин прикрыл глаза и первым вышел из кабинета.

После построения Старостин повел группу в тир. Своим объемом и глубиной тир напоминал скорее капитальный бункер. Через железобетонные перекрытия и два десятка метров грунта, нависших над головой, в помещение не проникало ни звука. Даже самый отчаянный вопль казался здесь приглушенным. Прислушавшись, можно было различить только пальбу из автоматов, больше напоминавшую негромкие щелчки, как будто кто-то наступал на просыпанные орехи. Поговаривали, что бункер был вырыт военнопленными, вот только спрашивать об их судьбе ни у кого не было желания.

В бункер вела всего лишь одна небольшая дверца, спрятанная между двумя гранитными валунами. И только перешагнув порог подземелья, можно было оценить грандиозность этой постройки. Ничто не свидетельствовало о том, что находишься на глубине трех десятков метров. Изобретательный инженерный ум сумел предусмотреть вентиляцию, удобные коммуникации и прочие вещи, при которых здесь можно было бы существовать вполне автономно. Но особенно удивляли механизированные мишени, которые по сигналу выводились откуда-то из глубины стен и с большой скоростью преодолевали открытое пространство. За считаные секунды нужно было расстрелять всю обойму, без права на промах. Но если все-таки случалась оплошность, то на груди у мишени вспыхивала лампа, имитирующая ответный выстрел, а из динамиков звучал сопровождающий вспышку грохот. Курсант через провода, что были присоединены к его телу, получал весьма ощутимый электрический разряд. Так что учение после таких «усиленных методов» продвигалось неимоверно быстро, и уже после трех занятий в таком режиме редко кто оставался «убитым».

В этот раз занятия были значительно усложнены. Четыре мишени поочередно должны были появляться на какие-то две-три секунды, — требовалось уничтожить их поочередно, без права на ошибку.

Стены тира были расписаны пейзажами, переднюю стенку украшал смешанный лес, приглядевшись, можно было рассмотреть даже животных, робко выглядывающих из-за стволов. Из динамиков, придавая расписанным стенам некую достоверность, звучала соловьиная трель, из самой глубины леса глуховато, тревожно куковала кукушка.

Совсем не обязательно было подключать воображение, чтобы почувствовать себя в самом настоящем лесу.

В тире сейчас находилась небольшая группа курсантов, человек пятнадцать. Вместе им предстояло учиться еще месяца два. О дружбе не могло быть и речи, завязывались только приятельские отношения, но они не в счет, как бесконечно малая величина в математических уравнениях. Почти наполовину группа состояла из украинцев, которые держались особнячком, травили анекдоты о москалях и без конца вели разговоры о самостийной Украине. Еще четыре литовца, весьма неулыбчивые типы, презиравшие все русское. Редлих как-то обмолвился, что они специально просились в диверсионные подразделения, и совсем не исключено, что после окончания школы их отправят в соединение «Бранденбург-800» на офицерские должности.

Было еще трое русских. Малосимпатичные, надо сказать, субъекты. Уже после первой недели обучения Таврин ощутил полнейшее одиночество. Странным было другое: руководство школы официально объявило о том, что после двух месяцев обучения их должно остаться десять человек, а потому курсанты посматривали друг на друга с откровенным отчуждением. Уж очень не хотелось возвращаться в какой-нибудь сборный лагерь и снова хлебать мерзкую жидкую баланду.

Первым на позицию стрельбы вышел литовец под псевдонимом Вольф. Привычно вогнал четыре патрона в магазин «ТТ», подсоединил электрический провод к поясу и, устремив взгляд в нарисованный лес, стал ждать.

Две мишени появились почти одновременно — одна в центре, а другая далеко справа. Вольфу потребовался лишь миг, чтобы оценить ситуацию и выстрелить, — рука, будто сама по себе, двигалась в нужном направлении. Два выстрела — и мишени, одетые в форму советских солдат, опрокинулись. Две другие цели возникли с противоположных сторон. Всем поначалу показалось, что у литовца не хватит времени, чтобы поразить выглянувшие силуэты, но Вольфу потребовался только легкий поворот кисти, чтобы сразить сначала мишень справа и последним выстрелом — цель слева. Таврину даже показалось, что с четвертым выстрелом он намеренно потянул время, пытаясь отыскать на «красноармейце» наиболее уязвимую точку.

— Молодец, — коротко похвалил его Старостин.

Холодный, неулыбчивый Вольф как будто бы объявил войну всему окружающему миру, и первые, кто были в этом списке, — русские. Наверняка у Вольфа к ним какие-то свои личные счеты. Но ведь не спросишь же!

Отходя от позиции, литовец как бы случайно задержал взгляд на Таврине. Петр уверенно выдержал холод колючих глаз, сделав вид, что ничего не произошло.

Вторым стрелял Тарас Мартынюк. Присоединив электропровод к поясу, он взял «ТТ» и замер в ожидании.