Убитый, но живой

Малявин хотел пояснить, что с Цурюпой спорил не раз и бивал его в полемическом задоре крепко, за что он, возможно, обижается… Но Петр Петрович стал усаживать за стол, приговаривая:

– Прошу. Прошу не чиниться, я тут холостякую. Может быть недосмотр. Рекомендую, настойка ореховая – такой вы нигде не отведаете. Или вам чистой? Хренку, пожалуйста, под ветчину, очень рекомендую при такой промозглой погоде.

Заглянула кухарка, спросила, можно ли подавать зайчатину, и Россинский скомандовал: «Неси, дура».

– Почему «дура»?

– Да не умеет зайчатину приготовить, уж наставлял, наставлял. Я этих русачков подстрелил прямо за огородами в балочке. Как говорится, кто рано встает, тому Бог подает. Даже не ожидал. Стою, рассветом любуюсь, вдруг хруст. Благо, ружье было заряжено. Я одного срезал прямо с капустным листом, а второго вдогон только ранил, тут уж собачка мне услужила.

При этом он успевал наливать в рюмки, подавать соус, резать мясо и себя похваливать:

– Я ведь все сам: и подстрелил, и освежевал. И в поместье обхожусь, слава богу, без управляющих. От них один разор. Вроде твоего, Вячеслав Дмитриевич, сильно бойкого чернявого, как его?.. Шурюпы. Вот ведь сразу не выговоришь. Занозистый, да и говорун, а что и как лучше посадить на земле-то, не знает. Да и сам ты…

– Укоризны вашей, Петр Петрович, не принимаю. Каждый по своему разумению дело обустраивает, – ответил князь негромко, но спину спрямил, и в лице, глазах промелькнуло что-то сталистое.

«А у кошки-то зубы тигриные», – отметил для себя Малявин и взялся рассказывать, как ездил смотреть землю под усадьбу близ села Мысовка.

– И что же, сговорились? – встрепенулся Россинский и подложил Малявину подрумяненный кусок зайчатины.

– Нет, не решился, что-то на душу не легло.

– Так купи у меня клин за Филоновским лесом, вместе с березовой рощицей. Я ведь даром почти отдаю. А какое место!.. Не понравилось, говоришь? Тогда я уж не знаю! – развел руками с наигранной обидой Россинский.

А Малявин снова стал ему объяснять, что нужна не просто земля, некие угодья, а место под дом, и чтоб по сердцу и у воды…

– Я знаю одно такое место, – сказал князь Кугушев. – Это недалеко, верст десять-двенадцать отсюда.

Малявин по голосу, по тому, как это было сказано, понял, что нужно ехать прямо сейчас, не откладывая на потом.

Гудел, останавливал, похохатывая, Россинский:

– Что ж вы, как печенеги, не уйдет ваше от вас.

Они решительно отбились, откланялись, обещая вскоре быть в его городском доме на Садовой.

Кугушев ехал впереди в легкой фасонистой коляске с откидным верхом, Малявин – сзади, в извозчичьей. Проехали по Оренбургскому тракту, через узловую станцию, затем свернули на старый, малоезженный Казанский тракт. Когда свернули с тракта на едва приметно набитую колею, обогнули край леса, Малявин аж привстал в коляске: лес дугой огибал обращенный покато к югу клин земли, в низине поблескивала вода – маленькое озерцо, обрамленное осокой.

Стоял серенький октябрьский денек, темнел скучный лес, лишь на дубах трепыхалась грязно-бурая листва, вот-вот мог пойти мелкий занудный дождь, но Малявин смотрел и не мог насмотреться, уже загодя размечая, где лучше разбить сад, поставить дом, конюшню, где сделать запруду.

– Сколько отсюда до города, не знаете? – будто очнувшись, спросил Малявин князя.

– С версту до тракта, потом верст шесть до станции и еще семь-восемь до переправы…

Кугушевский кучер принес ведро воды, разнуздал лошадь и стал поить, покрикивая: «Не балуй!»

– Господа хорошие, родниковой водички не желаете, а то кружку-то дам?.. Как в котле клокочет!

Малявин заторопился смотреть родник. В ложбине, рассекавшей юго-западную часть склона, пульсировал настоящий ключ, который, похоже, пробился сюда сквозь толщу земли не так давно. Он не успел обрасти деревцами. Дорожка к нему была оттоптанной, а кусты старательно вырублены с одной стороны.

Поднимаясь с колен, еще не расплескавший свою огромную радость, он на миг как бы споткнулся, поймав пристальный взгляд. И тут же солнечным проблеском – улыбка и глаза – сразу не сизые, а голубые, и ладонь, протянутая навстречу, – сухая, твердая, будто липовая плашка в летний день, которую хочется чуть дольше подержать в собственной горсти.

Князь угадал его настроение, принял его искреннюю благодарность и пригласил пересесть в коляску, чтобы спокойно все обговорить.

– Я давно знаю помещика Федорова, это его земли. Могу оказать содействие в переговорах… А то вы, Георгий Павлович, можете не сдержаться со своей радостью, тут-то он и накинет цену, как узду. Федоров – хваткий помещик. Отец его, Авдон, тут рядышком деревня, выгодно продал вместе с неудобьями. Обманул крестьян.

В осенних сумерках, пока добрались до города, они хорошо побеседовали обо всем, что не касалось политического устройства, чтобы не нарушить настроение и ту радость, которая засветилась в Малявине, которую он и не пытался скрыть. Ему хотелось все начать прямо со следующего дня.

Эта радость его окрылила, что вскоре почувствовали знакомые, главное – Елена. Она уже не запрещала ему бывать в манеже кавалерийского полка, входившего в Оренбургское казачье войско, которым командовал ее крестный – полковник Батьянов, и где она давно уже занималась конной выездкой с элементами вольтижировки. Ее, конечно же, в полку хвалили с привычным мужским превосходством, пытались ошеломить дешевой гусарщиной, пока она не ожгла плеточкой одного слишком нахального ухажера.

Малявину такое было непонятно, но у него достало характера не показать удивления, принять все как должное, и Елена как-то под настроение сама рассказала, что папа ее сосватал в члены попечительского совета общества Красного Креста. Она часто бывала в полковом лазарете, носила подарки к праздникам рядовым, но эта умильность быстро наскучила, ей нравилось больше бывать на полковых смотрах в летнем лагере, куда разрешал приезжать крестный, чтобы посмотреть на лихую джигитовку, рубку лозы, призовые скачки…

– Вот люблю, и все тут. Мне нравится припасть к лошадиной гриве, слиться с лошадью в единый комок в размашистом намете, чтоб аж задохнуться от встречного ветра… Хотите попробовать? У меня смирный конь.

Он тогда не рискнул, отшутился, хотя юношей немало ездил верхом, но простодушно, без выучки. И правильно сделал, что понял чуть позже, когда оказался рядом полковник Батьянов, с которым его познакомили в доме Мамлеевых. Он покрикивал на Елену, как на рядового казака.

– Рысью с места арш!.. Голову держи, держи… Правую руку свободней, опусти совсем. Кру-угом! Шенкеля нужно подвязать покороче, Елена Александровна. Что, напугал я тебя? То-то же. Ты им, этим лодырям, – Батьянов рукой обводил всех, кто подворачивался в тот момент, – нос утереть должна. А то вон корнет один после училища, а сидит на лошади, как собака на заборе.

Фамилию он не называл, но все знали, о ком идет речь.

Это по рекомендации полковника Батьянова Малявин, втайне от Елены, стал брать уроки верховой езды. В первое воскресенье, к двенадцати, он приехал в манеж и до пота, с десяток раз пытался прилично вскочить на коня сначала под присмотром усатого молчаливого вахмистра. Первым не выдержал старослужащий, выговорил торопливо:

– Да посмотрите, посмотрите… Руку сюда, и – готово.

Весу в нем было без малого шесть пудов, но в седло вскакивал легко, казалось, без всяких усилий, и Малявину захотелось научиться вскакивать на коня именно так, по-казачьи, едва коснувшись стремени.