Убийца, мой приятель (сборник)

Когда Герберт, подавленный горем, вышел из комнаты, остальные некоторое время продолжали сидеть за столом. Затем, незаметно обменявшись знаком с товарищами, один из игроков, Фрэнк Хьюстон, поднялся и заговорил:

– Джентльмены, как ни больно мне делать это, я вынужден обратить ваше внимание на одно странное и печальное обстоятельство. В течение уже долгого времени удача за этим столом сопутствует только одному человеку: все мы это заметили и не раз уже обсудили. Только что мистер Герберт покинул нас, проиграв крупную сумму денег. Насколько мне известно, всё это время выигрывал тут, причём очень много, лишь один человек; остальные были в проигрыше. Упаси меня бог несправедливо обвинить невиновного человека. Неосторожным словом очень легко запятнать честное имя. И всё же должен сказать вам: боюсь, что деньги, которых мы тут лишились, были выиграны нечестным путём. Мы стали жертвами грязной игры! Не стану называть имени мошенника: факты сами указывают на него.

Трудно было не посочувствовать Чарльзу Ловеллу, когда, бледный от ужаса и стыда, он тщетно пытался пробормотать что-то в своё оправдание: «Но позвольте… уверяю вас… я никогда бы…» – а слова словно застревали у него в горле. Наконец, осёкшись, он в отчаянии выбежал вон.

Офицеры в ту минуту искренне ему сочувствовали. Более того, как только Чарльз скрылся, они решили не поднимать шума. На беду, игроки-горожане, не посвящённые в истинное положение дел, встали на защиту Ловелла. Они были уверены в том, что выдвинутые против него обвинения совершенно беспочвенны, более того, восприняли их как оскорбление – ведь от клеветы чужаков мог пострадать земляк!

Поскольку весть о происшедшем разнеслась их усилиями по всему городу, офицерам ничего не оставалось, как собрать комиссию по расследованию. Увы, вина Чарльза Ловелла была убедительно доказана. Выяснилось, что кости и карты приносил именно он. В костях, оставленных им на столе, был обнаружен влитый свинец. Одну пару он давно уже хранил у себя в качестве сувенира, другую приобрёл у какого-то жулика в Оксфорде. Итак, вина Чарльза ни у кого не вызывала теперь ни малейших сомнений.

Всё это время Герберт был слишком болен, чтобы узнать о случившемся. Вскоре, однако, он стал проявлять первые признаки выздоровления: не подозревая о совершенно особом интересе юного офицера к семье Ловелл, товарищи тут же рассказали ему о том, что произошло. Отказавшись поначалу поверить в виновность друга, он пришёл в необычайное раздражение. Однополчане заверили Герберта в том, что они и сами рады были бы ошибиться, но расследование не оставило им на то ни малейшей надежды. Он погрузился в тяжкое безмолвие.

Наутро слуга обнаружил дверь его комнаты запертой. Когда по настоянию врача дверь взломали, Герберт был мёртв. Рядом с бездыханным телом лежал револьвер. Было проведено дознание. «Временное умопомрачение» – гласило заключение медицинской комиссии. Вряд ли можно было бы точнее сформулировать причину трагедии.

В полку начали готовиться к похоронам – тем самым похоронам, случайными свидетелями которых мы оказались. Но прежде чем настал этот день, закрытой оказалась ещё одна глава нашей печальной истории.

В ту роковую ночь, когда он был изобличён, Чарльз, выйдя из казарм, пошёл домой не сразу, до самого рассвета он бесцельно бродил по сельским окрестностям. С наступлением утра он, опасаясь посторонних глаз, вернулся в домик викария и незаметно проскользнул к себе в комнату.

К завтраку Чарльз не вышел. Мать сама отправилась к нему и обнаружила сына в постели. Сказавшись больным (что вполне соответствовало действительности), он попросил всех оставить его в покое. Поскольку на следующий день улучшения не последовало, мать настояла на том, чтобы вызвать доктора. Тот обнаружил у пациента все симптомы умственного перевозбуждения. Пожаловавшись на бессонницу, Чарльз попросил себе опия, но врач был начеку: несмотря на то что все заинтересованные лица решили не разглашать тайны, по городу уже поползли слухи.

Родители его и предположить не могли, какой их ждёт удар. Оба жили очень замкнуто, не водили знакомств с военными и даже не знали о том, что их сын сблизился с офицерами полка. Так что, когда до Ловеллов дошло известие о трагической гибели Герберта, им и в голову не пришло скрывать это от Чарльза.

– Ты не знал молодого офицера по фамилии Герберт, кажется лейтенанта? – спросила его мать. – Очень надеюсь, что это не тот самый Герберт, о котором упоминала Эмили.

– Знал ли я Герберта? – Чарльз резко перевернулся в кровати (до сих пор он лежал лицом к стене, спасаясь от света). – Мама, почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Потому что он мёртв! У бедняжки случился жар, а потом…

– Герберт мёртв! – Чарльз внезапно сел.

– Да, у него была лихорадка. Предполагают, что в бреду он и выстрелил себе в голову. Дорогой, что случилось?.. О, Чарльз, нельзя мне было говорить об этом! Я и предположить не могла, что ты с ним знаком.

– Мама, позови отца и возвратись сама вместе с ним! – неожиданно резко бросил Чарльз и яростным жестом выпроводил её из комнаты.

Через несколько минут он усадил родителей перед собой и рассказал им всё – с такой болью в голосе, какую не описать словами. С побелевшим лицом слушали Ловеллы ужасную исповедь сына, и сердце их готово было остановиться.

– И вот я здесь, – заключил он, – трус и негодяй, не нашедший в себе мужества умереть! О, Герберт, счастливчик Герберт! Как бы мне хотелось последовать за тобой!

В эту минуту дверь приоткрылась и в комнату заглянуло очаровательное, сияющее улыбкой личико. То была Эмили Ловелл: любимая дочь и обожаемая сестра прибыла из Лондона по вызову Герберта, сообщавшего о том, что к моменту получения ею послания он будет уже капитаном.

Девушка приехала, чтобы познакомить его с родителями – как обручённого возлюбленного и будущего мужа, – зная, что те будут счастливы видеть её женой такого доброго и честного человека. Ни о чём не подозревая, в ужасе от услышанного, они пустили чашу горя по кругу – и заставили дочь испить её до конца. Не прошло и пяти минут, как Эмили знала всё. Да разве и смогли бы они скрыть от неё своё горе? Чем ещё объяснили бы они эти слёзы, смятение, отчаяние?

Ещё до того дня, на который были назначены похороны Герберта, Эмили слегла с воспалением мозга и несколько дней пребывала на грани между жизнью и смертью.

Движимый легко понятной жаждой самоуничижения и поиском новой боли, которая помогла бы хоть чуточку снять тяжесть проклятия, сдавившего ему грудь, Чарльз поднялся в тот день с постели и, накинув висевшее в комнате широкое пальто, пробрался по саду к башне, откуда смог от начала до конца наблюдать церемонию погребения человека, которому сестра отдала своё сердце и чья кончина произошла по его вине.

На этом наша история подошла к концу. На следующее утро мы выехали из Т***, и новые известия о семье Ловелл мы получили лишь через два или три года. Впрочем, узнали мы совсем немного: всего лишь, что Чарльз, добровольно приговорив себя к изгнанию, отправился в Австралию, а Эмили настояла на том, чтобы уехать вместе с ним.

1854

Тайна особняка на Даффодил-Террас [100]

100

Русский «апокриф» Конан Дойля. Авторство А. К. Д. в данном случае следует совершенно исключить. Автором, по общему мнению, является Перси Фитцджеральд.

I

На дом джентльмену в чёрном указал юный арабчонок, да тут же и побежал перед ним вприпрыжку, как то принято у его соплеменников. Когда мальчишка затрусил прочь по привычным маршрутам местных авгиевых конюшен, прилично одетый незнакомец вперился сквозь очки в особняк с таким удовольствием, словно увидел перед собой зрелый лакомый плод. Он понял, что приобрёл нечто стоящее, и теперь изучал своё приобретение.

Какой-нибудь скряга, чего доброго, уже начал бы оплакивать выброшенные на ветер денежки: группа неописуемых грязнуль обеспечивала этому строению весьма недвусмысленную рекламу. Оборванные дамы и господа – звёзды собственного «высшего общества» – сновали взад-вперёд по самой середине дороги: некоторые из них свешивались с перил или восседали на запертых воротах, надеясь таким образом в полной мере удовлетворить своё любопытство. Понемногу рассасываясь с одного конца улицы, нищенское сообщество тут же прибывало с другого, чем и обеспечивало в собственной массе определённое равновесие. Вряд ли кто-то из присутствующих надеялся, что с домом произойдёт нечто чудесное: упадёт, например, фронтон, подобно фанерной декорации в пантомиме, или двери вдруг распахнутся и всех их гостеприимно пригласят зайти и преподнесут какой-нибудь приятный сюрприз; тем не менее глазели они на дом с величайшим рвением, в чём явно находили для себя какое-то особое удовлетворение. Созерцательство это началось с восьми часов утра, должно было продлиться до самого наступления темноты и, стоит повториться, содержало в себе некий высший смысл.