Убийца по прозвищу Англичанин

– Коды. – Как и Баэр, он говорил с Габриелем по-английски, при этом почти без акцента. – Где вы их записали?

– Я их не записывал. Как я говорил майору Баэру…

– Я знаю, что вы говорили майору Баэру. – В его глазах неожиданно появилась жизнь. – Теперь спрашиваю вас я. Где вы их записали?

– Коды сообщил мне по телефону мистер Ишервуд из Лондона, и, воспользовавшись ими, я открыл калитку и входную дверь виллы.

– Вы запомнили номера?

– Да.

– Сообщите мне их сейчас.

Габриель спокойно их произнес. Петерсон взглянул на Баэра – тот кивнул.

– У вас очень хорошая память, синьор Дельвеккио.

Он перешел с английского на немецкий. Габриель тупо смотрел на него, словно не понимая. Допрашивавший возобновил разговор на английском.

– Вы не говорите по-немецки, синьор Дельвеккио?

– Нет.

– А по словам таксиста, который вез вас с Банхофштрассе на виллу, что на Цюрихберге, вы вполне прилично говорили по-немецки.

– Произнести несколько слов по-немецки и говорить по-немецки – это не одно и то же.

– Таксист сказал нам, что вы назвали ему адрес быстро и уверенно на немецком языке с заметным берлинским акцентом. Скажите мне вот что, синьор Дельвеккио. Чем объяснить, что вы говорите по-немецки с берлинским акцентом?

– Я же вам сказал: я не говорю по-немецки. Я могу произнести на немецком лишь несколько слов. Я провел несколько недель в Берлине, реставрируя одну картину. По-видимому, там я и приобрел этот акцент.

– Как давно это было?

– Года четыре назад.

– Года четыре назад?

– Да.

– А какая картина?

– Извините?

– Картина, которую вы реставрировали в Берлине. Кто художник? Как она называется?

– Боюсь, это конфиденциальная информация.

– В данной ситуации конфиденциальных вещей уже нет, синьор Дельвеккио. Я хотел бы знать название картины и имя владельца.

– Это был Караваджо из частной коллекции. Извините, но я не могу сообщить вам имя владельца.

Петерсон, не глядя на Баэра, протянул к нему руку. Баэр открыл свою папку и передал ему лист бумаги. Петерсон со скорбным видом просмотрел ее, словно пациенту осталось совсем недолго жить.

– Мы пропустили вашу фамилию через наш компьютер, проверяя, не было ли невыполненных ордеров на ваш арест в Швейцарии. Рад сообщить, что не было ничего – даже штрафа за езду. Мы попросили наших друзей в соседней Италии проделать то же самое. И снова на вас ничего нет. Но наши итальянские друзья сообщили нечто более интересное. Оказывается, Марио Дельвеккио, родившийся двадцать третьего сентября тысяча девятьсот пятьдесят первого года, умер в Турине двадцать три года назад от лимфатического рака. – Он поднял глаза от бумаги и устремил взгляд на Габриеля. – Как, по-вашему, могут двое мужчин иметь одинаковое имя и одинаковую дату рождения?

– Откуда же мне знать?

– По-моему, это имеет очень даже большое значение. По-моему, существует лишь один Марио Дельвеккио и вы украли его имя, чтобы получить итальянский паспорт. Я не верю, что ваше имя – Марио Дельвеккио. Собственно, я убежден, что это не так. По-моему, ваше имя – Габриель Аллон и вы работаете на израильскую разведку.

Петерсон впервые улыбнулся – улыбка была неприятная, больше похожая на разорванный лист бумаги. И продолжил:

– Двадцать пять лет назад вы убили палестинского драматурга по имени Али Абдель Хамиди, который жил в Цюрихе. Через час после убийства вы выскользнули из страны и еще до полуночи, по всей вероятности, уже были дома в Тель-Авиве и лежали в постели. На этот раз, боюсь, вы никуда не поедете.

4 Цюрих

Где-то после полуночи Габриеля перевели из комнаты допросов в камеру в соседнем крыле здания. Камера была маленькая и по-учрежденчески серая, с голым матрацем на стальной раме и ржавым туалетом, в котором непрерывно текла вода. Наверху единственная электрическая лампочка жужжала в сетчатой клетке. Нетронутый Габриелем ужин – толстая свиная сосиска, немного увядшей зелени и горка жирного картофеля – стоял на полу рядом с дверью, как недоеденная еда, поданная в номер гостиницы. Габриель решил, что это Петерсон в качестве своеобразной шутки придумал дать ему свиную сосиску.

Он попытался представить себе, что – как он знал – происходило за этими стенами. Петерсон связался с вышестоящим начальством, тот связался с министерством иностранных дел. К данному времени весть об его аресте, по всей вероятности, уже достигла Тель-Авива. Премьер-министр помертвел. У него и так достаточно проблем: Западный Берег пылает, мирный процесс развалился, созданная им хрупкая коалиция рассыпалась. Последнее, что ему нужно, – это kidon, [3] даже бывший kidon, сидящий за решеткой в Швейцарии, еще один скандал со службой, который вот-вот появится на первых полосах газет мира.

3

Ребенок, дитя (идиш).

Прим. ред. FB2

Оставим этот перевод на совести переводчика. На самом деле, кидонами называют членов секретных боевых подразделений «Кидон» израильской спецслужбы «Моссад», которые занимаются физическим устранением врагов еврейского государства. Попросту говоря, ликвидаторов.

Так что сегодня вечером свет, безусловно, упорно горит в безымянном конторском здании на бульваре Царя Саула в Тель-Авиве. А Шамрон? Дошел ли зов до его крепости на озере в Тиберии? Он там или не там в эти дни? С Шамроном никогда ничего не известно. Три или четыре раза его уже вытаскивали из сомнительной отставки, призывали справиться с тем или иным кризисом, вытаскивали участвовать в какой-нибудь сомнительной консультативной группе или выступить с мудрым суждением в якобы независимой комиссии, занимающейся выявлением фактов. Не так давно его назначили временным начальником Службы – он занимал этот пост, когда впервые был отправлен в отставку в иудейскую пустыню. Применительно к Шамрону слово временно может означать сто дней или сто лет. По происхождению он был поляк, но бедуин по растяжимому представлению о времени. Габриель был kidon Шамрона. И Шамрон возьмется выручать его независимо от того, в отставке он или нет.

Старик… Он всегда был Стариком – даже в краткий период зрелого возраста. «Где Старик? Кто-нибудь видел Старика? Удрал в горы! Старик идет сюда!» А теперь он и в самом деле стал стариком, но перед мысленным взором Габриеля он возникал всегда грозной маленькой фигуркой – таким Габриель увидел его в сентябре 1972 года в перерыве между занятиями в Бетсалеле. Железный человек. Когда он шел, казалось, слышалось позвякивание. Шамрон все знал про Габриеля. Что вырос он в земледельческом кибуце в долине Иезрил и страстно ненавидел занятие сельским хозяйством. Что был этаким одиноким волком, хотя к тому времени уже был женат на студентке по имени Леа Савир, изучавшей, как и он, искусство. Что у его матери хватило сил выжить в Аушвице, но она не смогла справиться с раком, сожравшим ее тело; что его отец тоже выжил в Аушвице, но не сумел уберечься от снаряда египетской артиллерии, разорвавшего его на куски в Синае. Из записей о военной службе Габриеля Шамрон знал, что он владел оружием так же хорошо, как и кистью.

«Ты смотришь „Новости“?»

«Я рисую».

«Ты слышал про Мюнхен? Знаешь, что там произошло с нашими ребятами?»

«Да, слышал».

«Тебя это не расстроило?»

«Конечно, но я расстроен не потому, что это случилось со спортсменами или на Олимпийских играх».

«Так что возмущение у тебя не прошло».

«Против кого?»

«Против палестинцев. Против террористов Черного сентября, которые разгуливают по свету с руками, обагренными кровью твоего народа».

«Я никогда ничем не возмущаюсь».