Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых
Шрифт:
Но именно потому, что все его действия носили взрывной скоропалительный характер, ни у кого не было уверенности, что однажды выбранная система действий будет и дальше существовать. К порывам императора относились с опаской, а то и с прямым неприятием. Петр Федорович меньше всего был дипломатом и шармером: он полагал, что самодержцу это не нужно. А вот к эпатажу и кунштюкам сердце его так и льнуло, и он себе в них не отказывал. У гроба тетки, императрицы Елизаветы, он шутил, передразнивал священников, а в Духов день, как доносил французский посланник, «с громким смехом вышел из церкви». Адъютант начальника полиции Петербурга Андрей Болотов, часто наблюдавший императора, пишет о стыде, который охватывал присутствующих, когда Петр беседовал с иностранными дипломатами и проводил время в застольях с людьми случайными, например, с актерами и переводчиками итальянского театра. «А однажды, как теперь вижу, дошли до того, что вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут же на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки; ну все прыгать на одной ножке, а другим спогнутым
Но, думается, публика не просто шокировалась эксцентричностью человека, который столь не похож был на государя. Дело, конечно, глубже: опасались тиранства, своеволия, ибо действия и поведение государя были непредсказуемы и выходки его могли рассматриваться как симптомы деспотизма. Страх перед самодержавным произволом и личной незащищенностью — вот что ощущали люди.
Боялись и возвращения к засилью немцев — пруссаков и голштейнцев. И Петр Федорович делал все, чтобы страхи эти умножить. Плохо было не то, что он вывел Россию из тяжелой войны, это-то хорошо, плохо было то, как он это сделал. В столкновении с Россией Пруссия потерпела поражение. Петр же превратил победу тетушкиных фельдмаршалов и генералов в национальное унижение. 25 февраля 1762 года в Петербург прибыл прусский посланник адъютант короля Гольц, и Петр III предложил Фридриху II самому составить мирный договор, условия которого Гольц затем прочитал императору без свидетелей. Гольц становится ближайшим другом Петра. Император публично клянется в верности своему кумиру — Фридриху II, носит его портрет в перстне, вешает другой — над изголовьем. И наконец, император объявляет, что начинает новую войну — с Данией, чтобы отвоевать Шлезвиг, ранее принадлежавший герцогству Голштейн. После странного окончания войны с Пруссией государство вовлекается российским императором (или принцем Голштейнским? — вопрошает все та же публика) в нелепую войну с Данией.
В Петербурге неспокойно. Русский современник оценивает июнь 1762 года как время «шаткое и самое критическое».
В Петербурге не просто неспокойно, в Петербурге — заговор. К июню 1762 года он созрел окончательно. И возглавляет его женщина, которую Петр III не терпит и всерьез не принимает, — его жена Екатерина Алексеевна.
Именно Екатерина оказалась тем центром, в котором соединились разнородные потоки оппозиции Петру III — и как личности и как воплощению (не важно, реальному или воображаемому) самодержавия деспотического.
Петр капризничал и кривлялся у гроба Елизаветы; Екатерина «в глубоком трауре приходила к гробу своей нареченной тетки и, став на колени, долго и глубоко молилась». Петр потешался над духовенством и выказывал презрение к православию, оставаясь в душе лютеранином. Екатерина была предупредительна с иереями и подчеркивала свою приверженность православию. Петр третировал гвардию, грозил распределить ее по армейским полкам. Екатерина, став любовницей Григория Орлова, завоевывала популярность гвардейцев; Петр, очертя голову, кидался в союз с Фридрихом II, готовился к бессмысленной войне с Данией. Екатерина подчеркивала приверженность австрийскому дому и не одобряла датский поход. Петр к месту и не к месту обращался к памяти деда, главным образом — памяти деда-самодержца. Екатерина показывала, что ей по душе просвещенное правление, что ей знакомы идеи Монтескье, Вольтера, она цитировала и Тацита.
Екатериной движет честолюбие, о котором мало кто догадывается, и страх за свое будущее.
Силы и личности заговора были разнородны. Орловы и близкие к ним вовлекли в него гвардейских офицеров, а те — часть солдат. Восторженная поклонница Просвещения, юная княгиня Екатерина Дашкова вела доверительные разговоры в Петербургских салонах в пользу Екатерины. К заговору примкнули сановники из числа наследников тех, кто пытался обуздать самодержавие еще в 1730 году. Первое место среди них занимал Никита Иванович Панин, ранее посланник в Копенгагене и Стокгольме, а ныне — воспитатель наследника Павла Петровича. Панин был убежденным сторонником шведской системы, ограничивающей власть монарха, и надеялся, что Екатерина — регентша при малолетнем императоре после устранения Петра III — последует его советам. Граф Кирилла Григорьевич Разумовский, полковник Измайловского полка, малороссийский гетман, сочувствовал заговору. Екатерина проявляла блестящие дипломатические способности. Она не разрушала иллюзий Панина и полунамеками обнадеживала Орловых, что возможен ее брак с Григорием, она не сводила Орловых с Разумовским, она предоставляла свободу рук Дашковой, не посвящая ее в свои связи.
Тревожен и страшен был петербургский июнь 1762 года.
После окончательного решения о походе в Данию гвардия открыто ропщет. Очевидец сообщает, что «безрассудство, упрямство и бестолковое поведение императора сделали его… настолько ненавистным, что в Петербурге, не остерегаясь более, все открыто уже высказывали свое недовольство».
12 июня, после трехдневных празднеств в честь мира с Пруссией, император уехал в Ораниенбаум, а через пять дней, 17 июня, Екатерина отбыла в Петергоф. Вероятно, именно в эти пять дней окончательно созрел сценарий переворота — арестовать императора в момент его возвращения в Петербург для начала датского похода.
В Петергофе Екатерина живет уединенно, никого не принимая, ни с кем не общаясь, никуда не выходя. Лишь 19 июня, по требованию императора, она появляется
в Ораниенбауме — на домашнем спектакле, император играет в оркестре на скрипке — ив тот же день возвращается в Петергоф. Это был последний раз, когда она видела своего мужа.А слухи, искусно подогреваемые сторонниками Екатерины, растут и ширятся в столицах и провинции, факты переплетаются с нелепицами, а то и с прямой ложью. Но общественное мнение, над которым Петр III глумился, полагая, что в России самодержцу все позволено, вершит свое дело.
Обстановка в Петербурге накалена до предела, достаточно искры — и последует взрыв. И искра вспыхнула.
Вечером в среду 26 июня капрал Преображенского полка, имени которого история не донесла, спросил поручика Измайлова, скоро ли свергнут императора. Измайлов, хотя и ощущавший атмосферу всеобщего неудовольствия, но в заговор не посвященный, передал о словах капрала ротному командиру, секунд-майору Воейкову, а тот — полковнику (впоследствии генерал-аншефу и сенатору) Федору Ивановичу Ушакову. Утром 27 июня, в четверг, капрала допросили в полковой канцелярии. И тут выяснилось, что он уже задавал этот вопрос капитану Пассеку, который, как и Измайлов, хотя прогнал его, но в отличие от Измайлова не донес по начальству. Более того, в канцелярии нашли показание какого-то солдата, что Пассек хулил императора. Кому-то из полковых чинов захотелось выслужиться, делу дали ход и послали подробный отчет Петру в Ораниенбаум. Пополудни из Ораниенбаума пришел приказ арестовать Пассека, что и было сделано в тот же вечер. И тогда заговорщики встревожились: ведь капитан-поручик гренадерской роты лейб-гвардии Преображенского полка (потом он станет камергером) Петр Богданович Пассек был одним из наиболее посвященных и активных участников заговора. Неизвестно, случайность ли арест Пассека или власти напали на след? Неясно, даст ли показания капитан-поручик или останется стойким (Пассек не проболтался, но об этом не знают заговорщики)?
И тогда решили действовать, не дожидаясь появления Петра в Петербурге. Риск большой: не изолировав императора, низвергнуть его, провозгласить Екатерину, не будучи уверенными, что Петр не ринется в Кронштадт или в действующую армию. Но выбора не было, понадеялись на атмосферу всеобщего недовольства, на нерешительность и трусость императора и, конечно, на великое русское «авось».
И надежды их оправдались.
Утром 29 июня (это была суббота) Екатерина получила донесение от заседавшего непрерывно Сената, где содержалось поздравление с днем тезоименитства наследника цесаревича Павла Петровича (о Петре III — ни слова) и сообщение, что в столице все «состоит благополучно». В шесть утра войска двинулась к Петергофу. По пути Екатерину встретил вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, который вез письмо Петра с предложением примирения и обещанием исправиться. Голицын, передав письмо, принес присягу верности Екатерине и присоединился к ее свите. В одиннадцать утра Екатерина в сопровождении конногвардейцев въехала в Петергоф, уже занятый ее передовыми частями. К тому времени гусары Алексея Орлова блокировали все подступы к Ораниенбауму и изолировали потерявшего всякое присутствие духа императора. В Петергофе Екатерина получила второе письмо Петра. Он просил прощения, отказывался от престола и умолял отпустить в родной Голштейн с Воронцовой и Гудовичем; он не знает, что решено заточить его в Шлиссельбург, куда отправлен посланец, чтобы приготовить каземат. Осталось только выманить Петра из дворца и избежать столкновения с голштейнцами. Миссию эту взялся исполнить генерал Измайлов. Генерал, которому Петр доверял… С готовым актом отречения Измайлов явился к Петру и через несколько минут получил желаемую подпись от императора, впавшего в состояние прострации.
В Петергофе, куда Петра привезли в первом часу дни 29 июня, он подвергся унижениям. История российская — и древняя, и новейшая — небогата примерами великодушия к проигравшим. Грубо приказали ему раздеться и, не дождавшись, сорвали Преображенский мундир. Некоторое время он сидел в одной рубашке, босиком, под насмешки и издевки солдат. Потом упал в обморок. Очнувшись, умолял не разлучать его с Елизаветой Воронцовой.
Н. И. Панин, обращаясь спустя много лет к этому дню, сокрушенно писал: «…Считаю величайшим несчастием моей жизни, что был обязан видеть Петра в это время». А в пятом часу дня из ворот Петергофа выехала большая карета «с завешенными гардинами, у которой на запятках, на козлах и по подножкам были гренадеры во всем вооружении, а за ними несколько конного конвоя». Отрекшегося от престола императора увозили в Ропшу. Она станет для него последним и недолгим местом жительства.
Кончился для Петра еще один долгий июньский день, день его именин… Екатерина на полпути к Петергофу, возбужденная, торжествующая, измученная напряжением, заснула не раздеваясь.
А потом начался пир победителей. 30 июня, в воскресенье, императрица торжественно въехала в столицу во главе гвардейских войск и линейных полков. Из окон, с крыш, заборов народ шумно приветствовал императрицу. Звон колоколов смешивался с полковой музыкой. В полдень Екатерина прибыла во дворец, где ее встретили наследник, сенат, синод и придворные, а оттуда проследовала в церковь, к молебну. Сержант Преображенского полка Гавриил Романович Державин в своих «Записках» вспоминал: «…День был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены — пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось». Пил простой народ, не держалась на ногах и полиция.