Убийственно тихая жизнь (Что скрывал покойник)

Питер отпрянул от нее, уязвленный. Ему хотелось наговорить ей всяких слов, которые причинят ей такую же боль, какую она причинила ему.

– Уходи! – завизжала Клара, икая и всхлипывая.

Да он и хотел уйти. Хотел уйти еще вчера вечером, когда все это началось. Но остался. И теперь, больше чем когда-либо, он хотел сбежать, хотя бы ненадолго. Пройтись по Общественной улице, выпить кофе с Беном. Принять душ. Все это казалось таким разумным, таким оправданным. Вместо этого он снова наклонился к ней, взял ее перемазанные соплями руки в свои и поцеловал. Клара попыталась вырваться, но он держал ее крепко.

– Клара, я тебя люблю. И я знаю тебя. Ты должна решить, во что ты веришь, во что ты по-настоящему, истинно веришь. Все эти годы ты говорила про Бога. Ты писала про свою веру. Ты рисовала танцующих ангелов и вожделеющих богинь. Скажи мне, Клара, Бог – Он сейчас здесь, в этой комнате?

Тихий голос Питера успокоил Клару. Она стала слушать.

– Он здесь? – Питер медленно поднес палец к груди Клары, не касаясь ее. – Джейн сейчас с Ним?

Питер знал, что нужно продолжать говорить. И на этот раз нечто более конкретное.

– Все эти вопросы, которые вы с Джейн обсуждали, над которыми смеялись и спорили, – она теперь знает ответы на них. Она встретилась с Господом.

У Клары открылся рот, и она уставилась перед собой. Вот он. Вот он где. Ее материк. Вот куда должна она нести свою скорбь. Джейн умерла. И она сейчас с Господом. Питер прав. Она либо верит в Бога, либо не верит. И то и другое не зазорно. Но она больше не может верить в Бога и при этом вести себя так, будто Его нет. Она и в самом деле верит в Бога. И верит, что Джейн сейчас с ним. Внезапно ее боль и скорбь стали по-человечески естественными. Клара почувствовала, что их можно пережить. И она знает, куда поместить свою боль – туда, где теперь Джейн с Господом.

Это было таким облегчением. Она взглянула на Питера, склонившегося к ней. Его лицо было так близко. Темные круги под глазами. Волнистые волосы с проседью всклокочены. Клара провела рукой по собственным волосам и обнаружила потерявшуюся в их хаосе заколку в виде уточки. Она вытащила ее вместе с клоком волос, положила другую руку на затылок Питера, молча притянула его голову к себе, разгладила его непослушные волосы и скрепила их заколкой. А потом прошептала ему в ухо:

– Спасибо. И прости меня.

И тут Питер начал плакать. К собственному ужасу, он почувствовал, как жжет глаза, как они наполняются слезами, как горит у него горло. Он больше не мог сдерживаться – чувства овладели им. Он плакал, как заплакал как-то раз в детстве, когда лежал в тепле своей кровати, слушал разговор родителей и вдруг понял, что они говорят о разводе. Он обнял Клару, прижал ее к груди и молча взмолился о том, чтобы никогда ее не потерять.

Летучка в управлении Квебекской полиции в Монреале продолжалась недолго. Коронер обещала предоставить предварительные результаты вскрытия сегодня днем и завезти их в Три Сосны по дороге домой. Жан Ги Бовуар доложил о своем разговоре с Робером Лемье из полицейского отделения в Кауансвилле – Робер все еще горел желанием оказать им помощь.

– Он сказал, что сама Йоланда Фонтейн вне подозрений, к ней есть некоторые претензии касательно некорректного проведения сделок по недвижимости, но ничего такого, что выходило бы за рамки закона. А вот ее сын и муж – фигуры известные в полиции, как в местной, так и в Квебекской. Ее мужу Андре Маленфану тридцать семь лет. Пять задержаний за пьянство и нарушение общественного порядка. Два нападения. Два ограбления со взломом.

– Приговоры с тюремным заключением у него были?

– Два срока он отсидел, а сколько ночей провел в полицейских отделениях – и не сосчитать.

– А сын?

– Бернар Маленфан. Четырнадцать лет. Похоже, достойный ученик отца. Совершенно неуправляемый. Многократные жалобы из школы. Многократные жалобы от родителей.

– А обвинения ему какие-нибудь были предъявлены?

– Нет, только несколько серьезных разговоров в полиции с предупреждениями.

Кое-кто из полицейских в помещении цинично ухмыльнулся.

Гамаш хорошо знал Бовуара, а потому предположил, что самое важное тот припас на конец. И по телесному языку Бовуара было видно, что Гамаш не ошибся.

– Но, – сказал Бовуар, и его глаза победно засветились, – Андре Маленфан – охотник. После отбытия сроков по судебному приговору ему запрещено охотиться с огнестрельным оружием. Однако…

Гамаш с удовольствием наблюдал, как Бовуар дает волю своей склонности к театральным эффектам, а данный случай являл собой, пожалуй, максимум театральности, какую позволял себе инспектор.

– …в этом году он впервые обратился за разрешением на охоту с использованием лука.

Туш.

Летучка закончилась. Бовуар выдал каждому задание, и команда разошлась по делам. Когда все удалились, хотела было встать и Николь, но Гамаш остановил ее. Они остались наедине, и ему нужно было поговорить с ней. Он наблюдал за ней во время летучки – она опять выбрала место подальше от всех, не расхватывала вместе с остальными кофе и булочки. Она вообще не делала ничего из того, что делали другие. Это было почти осознанным желанием – отделить себя от остальной команды. И одежда на ней была простая, не такая, какую ожидаешь увидеть на монреальской женщине, которой едва перевалило за двадцать. Не наблюдалось в ней и никакой типичной для квебекца театральности. Гамаш осознавал, что он сам привык к некоторой отчужденности от остальных членов его команды. Но Николь как будто специально старалась казаться незаметной. Костюм унылого синего цвета сшит из дешевого материала. Плечи слегка подбиты, следы от чистящего средства кричат о том, что этот лежалый товар куплен на распродаже. Под мышками видны белые разводы – граница того места, до которого она пропотела в прошлый раз, когда надевала этот костюм. А потом не выстирала его. Может быть, она сама шьет себе одежду. Может быть, она все еще живет с родителями. Наверное, они гордятся ею, ждут от нее успехов, и этот груз давит на нее. Возможно, все это и объясняет то единственное качество, что отличает ее от остальных. Ее самодовольство.

– Вы здесь стажируетесь, учитесь, – тихо сказал он ей прямо в слегка надутое лицо. – Поэтому вы должны приобретать у нас определенные навыки. Вы любите учиться?

– Да, сэр.

– И как вы учитесь?

– Простите, сэр?

– Вопрос ясен. Подумайте и ответьте, пожалуйста.

Его темно-карие глаза были, как всегда, живыми и дружелюбными. Говорил он спокойно, но твердо. Без враждебности, но с ожиданием. И голос его звучал явно начальственно и наставнически. Николь растерялась. Вчера он был с ней таким благожелательным, таким вежливым, и она думала, что сможет воспользоваться этим. Теперь она начала понимать, что ошибалась.

– Я учусь, наблюдая и слушая, сэр.

– И?

И что? Вот они сидят здесь. У Гамаша такой вид, будто у него нет никаких дел на день, хотя она знала, что через два часа он должен встретиться с жителями Трех Сосен, а им еще предстоит туда добраться. Мысли Николь словно застопорились. И… И…

– Подумайте об этом. Вечером скажете мне, к какому выводу пришли. А сейчас позвольте я вам скажу, как работаю я. И чего жду от вас.

– Да, сэр.

– Я наблюдаю. Я умею неплохо наблюдать. Замечаю, что происходит. И слушаю. Активно слушаю то, что говорят люди, обращаю внимание на выбор слов, интонации. И на то, о чем они умалчивают. И вот что самое главное, агент Николь. Выбор.

– Выбор?

– Мы выбираем наши мысли. Выбираем наше восприятие. Наше отношение к тому или иному событию. Мы можем думать, что это не так. Мы можем не верить, что мы делаем этот выбор, но так оно и есть на самом деле. Я в этом абсолютно уверен. Я повидал достаточно, чтобы не сомневаться в этом, – столько дел расследовано, столько трагедий прошло перед моими глазами. Столько раз мы праздновали победу. Все дело в выборе.

– Это как выбрать школу? Или обед?

– Одежду, прическу, друзей. Да. Все начинается отсюда. Жизнь – это выбор. Каждый день. С кем мы говорим, где сидим, что говорим, как говорим. И наша жизнь определяется тем выбором, который мы делаем. Все это просто и сложно одновременно. И когда я наблюдаю, именно это я и пытаюсь понять. Какой выбор делают люди.