Убийство императора. Александр II и тайная Россия
Шрифт:
«Прислушайтесь – со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра, растет клич: “В народ! К народу!”», – писал в восторге Герцен.
Третье отделение немедленно получило информацию о готовящемся странном движении.
Главноуправляющим Третьим отделением стал в это время генерал-адъютант Александр Потапов, вчерашний начальник штаба корпуса жандармов. Он был совершенно предан прогнанному Шувалову. Другими качествами Потапов похвастаться не мог, руководитель он был абсолютно ничтожный. (В иных властолюбивый Петр IV и не нуждался.) И Потапов совершенно растерялся, читая агентурные сведения. Вроде никакой организации нет… а между тем назревает что-то организованное и массовое. Вроде нужно арестовывать, но не очень понятно, кого арестовывать и за что. Нет явных зачинщиков, смутны цели, которые так трудно
Впрочем, у самих «народников» (так назовут участников этого небывалого похода в народ) цели были самые разные.
Зачем шли народники?
Одни молодые люди шли раскрывать народу глаза на царя, на угнетение, в котором живет, чтобы поднять народ на восстание. Другие просто желали обучить народ грамоте, помочь ему выбраться из тьмы и нищеты, третьи шли учиться у самого народа – узнавать, каков его идеал лучшей жизни.
Девушки, еще вчера избалованные богатством, сдавали экзамены на народных учительниц, фельдшериц, акушерок – и шли в нищую деревню лечить и просвещать.
«Наши “планы” и “мечтания” были крайне неопределенны, – писал народник Л. Тихомиров. – Шли “посмотреть”, “осмотреться”, “ощупать почву”… а дальше? Может быть, делать бунт, может быть, пропагандировать… Но главное – в хождении в народ было нечто столь новое, заманчивое, интересное, которое требовало столько мелких занятий, не утруждающих головы (вроде изучения костюмов, манер мужиков, подделки паспортов и т. д.), требовало стольких лишений физических (которые удовлетворяли нравственно, заставляя думать каждого, что он совершает акт самопожертвования). И это наполняло все существо человека».
Но, как не раз бывало в нашей истории, героизм соединился с фарсом и окончился кровью.
Рождение террориста
Чтобы теснее слиться с народом, часть народников решила переодеться во все крестьянское. Для этого срочно покупали на толкучках потрепанные зипуны, поношенные сапоги и прочую народную одежду. А чтоб окончательно легализоваться, готовили поддельные документы.
Это был общий призыв: «сбросим жалкие сюртучишки и переоденемся в святые народные зипуны». Так насмешливо писал современник событий, наш крупнейший историк Василий Ключевский.
И уже упомянутый, вчерашний офицер Сергей Кравчинский вместе с товарищем, переодевшись в грязные зипуны, купленные у старьевщика, отправляются изучать народные нравы в одну из самых бедных харчевен на окраине столицы. Но добирались до харчевни молодые люди, естественно… на извозчике! «Нам подали пылающие щи в общей деревянной миске и с нею две большие деревянные ложки. В ней плавали накрошенные кусочки соленых бычачьих щек, которые называются “щековина”».
В харчевне сидели, в основном, извозчики в аккуратных армяках, и наши «нигилисты» в грязной одежде выглядели довольно странно. Так что хозяйка властным тоном заявила: «Деньги вперед!»
…Начав не без отвращения есть щековину, молодые люди попытались вывести извозчиков на разговор о тяжелой жизни народа. Но извозчики торопились окончить свой обед, чтобы быстрее продолжить работу – так что отвечали отрывистыми, односложными фразами. После чего будущие народники поспешили домой, чтобы побыстрее сбросить вонючую одежду и отправиться в приличный трактир – заесть ужасную щековину!
Но решение твердо – и подготовка к хождению в народ продолжается. Они решают научиться какому-нибудь бродячему ремеслу. Необходимо хоть что-нибудь уметь делать, чтобы путешествовать по деревням, просвещая народ.
На общем собрании идущих в народ решают сделаться бродячими сапожниками. Хорошего шитья сапог народ не требует – было бы прочно, потому и выучиться можно очень быстро. Учить ремеслу приходит мрачноватый неразговорчивый сапожник-финн. Финн верил: если в России произойдет революция, то и его родина станет свободной.
И вот наступила пора: первые народники отправляются в путь. Скопированы карты местности. Последняя ночь в родном доме – и прощай, столица!
Одетые по-крестьянски в полушубки, с котомками на плечах, выходят по двое, внимательно оглядываясь вокруг – а вдруг за ними уже следит всесильное Третье отделение? Вот наконец и Николаевский вокзал. И провожающие кричат «счастливый путь» этому авангарду великого движения.
И уже завтра за ними отправятся в народ их провожавшие,
а потом все новые и новые отряды молодых людей.Описанное происходило в марте 1874 года. Так начиналось «хождение в народ».
Но путь в народ оказался непростым. Карты, по которым они шли, оказались неверными. Только в пути поняли: в России ориентироваться надо не по картам, а по разговорам со знающими людьми. Вспомнили нашу бессмертную поговорку «язык и до Киева доведет». Но когда дошли до первой деревни, добрые крестьяне отказали им в ночлеге. Да и сапожников в деревнях оказалось великое множество, так что надо было придумать, чем еще можно заняться. Особенно трудно давалась необходимость притворяться народом, то есть лгать на каждом шагу. Все лето большинство пробавлялись случайными работами. И, как правило, народников прогоняли за неумение. Нанимались пахать, но не умели запрячь лошадь. Прогнали. Рыбачили, но не умели как следует поставить сети. Опять прогнали.
«И все-таки это было для меня счастливое время… как легко дышалось, – вспоминал один из участников. – Хотя впросак все время попадали. Помню, я нашел в своей рубахе каких-то белых блох… говорю об этом работавшим с нами, а они от смеха чуть не умерли – какие это блохи?.. Ты что сдурел, малый, это – вши!». Так дворянские дети познакомились с главным народным насекомым.
Но все это время они выполняли главную задачу – агитировали крестьян.
В условленных местах их ждала запрещенная литература. Ее подвозили их товарищи на телегах, спрятав под сеном. Литературу печатали эмигранты на Западе и с великими трудами доставляли в Россию. Но раздавать ее было некому. Никто из крестьян не умел читать – все были неграмотны. Решено было читать самим вслух. Но слушать крестьяне не хотели. В лучшем случае засыпали, в худшем – шли доносить на странных «крестьян», которые не умеют пахать, но умеют читать. Только однажды народник Николай Морозов во время чтения антиправительственных стихов увидел неподдельный интерес на лице крестьянина и даже какую-то особенную озабоченность…
Он тотчас прервал чтение.
– По-моему, ты что-то хочешь сказать? – с надеждой спросил он.
– Сапоги у тебя справные, – сказал крестьянин. – Где ж ты купил такие?
Все чаще среди агитаторов возникали разговоры:
– …Что мы здесь делаем?! Только время теряем… Ты же видишь, каков народ… Их в животных превратили, даже хуже. Животное о свободе мечтает, а это так – водоросли. Может быть, через сто лет проснутся.
– Ну, нет! Более чем три-четыре года ждать революцию я не согласен!
И многие из ушедших в народ весьма скоро решили вернуться в города и заняться любимым делом – революцией.
Но работавшие учителями и фельдшерами терпели дольше.
Сероглазая красавица дворянка Вера Фигнер вернулась в Россию из Швейцарии (в Лозанне изучала медицину). В России закончила фельдшерские курсы и отправилась фельдшерицей в деревню вместе с сестрой. Здесь Вера Фигнер изумляла красотой и манерами уездное начальство.
«Скоро я очутилась в Студенцах – громадном селе. До сих пор я знала о крестьянской бедности и нищете по книгам, журнальным статьям, статистическим материалам… Теперь восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть в разъездах по деревням и селам. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой «въезжей», куда тотчас же стекались больные… 30–40 пациентов моментально наполняли избу; тут были старые и молодые, большое число женщин, еще больше детей всякого возраста, которые оглашали воздух всевозможными криками и писком. Грязные, истощенные… болезни все застарелые, у взрослых на каждом шагу – ревматизм, …почти все страдали накожными болезнями… Катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца – и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных. …И когда работа кончалась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели. И мной овладевало отчаяние: где же конец этой нищете, поистине ужасающей; что за лицемерие – давать все эти лекарства среди такой обстановки… Не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе? Не находится ли этот народ уже в периоде своего полного вырождения?»