Убийство Михоэлса

Никто не улыбнулся.

— На этом вопросе многие уже вертелись, — продолжал Михоэлс. — Пришла и наша очередь… Что я могу сказать?.. Текст-то жалкий, друзья мои. Я даже по-другому скажу: холуйский.

Шимелиович насупился. Первый вариант обращения писал он. Как большой специалист в области писания отношений, ходатайств и других казенных бумаг. За два с половиной десятка лет в качестве главврача Боткинской набил руку. И хотя от его первоначального текста почти ничего не осталось, он почувствовал себя уязвленным.

— Не делайте морду лица колодкой, — попросил Михоэлс. — Вы ни при чем. И никто из нас ни при чем. Если бы этот текст писали Перец, Галкин и Квитко, он был бы в сути своей таким же. Река сама выбирает русло. Мы три дня пытались пустить нашу реку туда и сюда. Вот наша река и нашла русло. Можно по-другому сказать. Когда мы работаем в театре над пьесой, мы стремимся, чтобы слова роли полностью соответствовали характеру героя. Вы, Ицик, замечательно выступили на Первом съезде Союза писателей. Насчет горбатых людей. Напомните, как вы сказали.

Фефер помедлил, раздумывая над тем, нет ли здесь скрытой насмешки. Вроде бы не было. Процитировал самого себя:

— «Изломанных, разбитых, угнетенных и придавленных людей, которые стояли в центре еврейской дооктябрьской литературы, в советской литературе больше нет. Эти горбатые люди исчезли из нашей жизни…» По-вашему, я был не прав?

— Боже сохрани. Правы, конечно. В советской литературе этих горбатых людей нет. А в жизни… Извините, Ицик, но в жизни они есть. Мы и есть эти горбатые люди. А этот текст — наша роль.

— Что будем делать? — спросил Эпштейн.

Михоэлс пожал плечами:

— В Америке говорят: «Шоу должно продолжаться». Что бы ни случилось. Сломал ногу артист или даже умер. Представление должно продолжаться. Что нам делать? Играть свою роль. Нравится она нам или не нравится — это наша роль. Вот и будем ее играть в меру наших способностей. А если занесет не туда — режиссер нас поправит… Когда обещал приехать Лозовский?

Эпштейн извлек карманные часы.

— В два. Сейчас уже четверть третьего. — Со щелчком закрыл крышку часов. Поинтересовался: — А он — режиссер?

— Он?.. Нет. Скажем так — ассистент режиссера.

— Вон его машина, — кивнул на окно Шимелиович.

— Почти точен, — прокомментировал Эпштейн.

— Картина вторая, явление пятое, — заметил Михоэлс. — Дверь открывается. Входит Лозовский. Те же и Лозовский…

Вошел Лозовский, почти полностью заполнив своей фигурой дверной пролет — в двухпудовом черном пальто с каракулевым воротником, в каракулевой шапке «пирожком».

— Прошу извинить. Задержался. Готовили вечерню сводку Совинформбюро.

Пожал руки присутствующим.

— Что в сводке? — поинтересовался Михоэлс.

— Вечером узнаете.

— Но сводка хорошая?

— Да, хорошая.

— Салют будет? — спросил Шимелиович.

— Обязательно.

— Это замечательно. Когда салют, у больных падает температура и стабилизируется давление. Салют — прекрасное терапевтическое средство.

— Разве салют виден из Боткинской? — удивился Лозовский.

— Его же передают по радио.

Лозовский расстегнул пальто, снял шапку, пригладил густые волосы. Эпштейн уступил ему свое место за столом. Не снимая пальто, Лозовский сел, придвинул к себе листки обращения. Прочитал раз, бегло. Второй — внимательно. Третий — очень внимательно. Заметил:

— Длинно.

— Всего неполные две страницы, — возразил Шимелиович.

— Все равно длинно. Длинных бумаг никто не читает. Максимум — страница.

— Шахно, дайте Соломону Абрамовичу свое стило, — обратился Михоэлс с Эпштейну. — Пусть он изложит еврейский вопрос на одной странице. А мы на это посмотрим.

Но Лозовский не расположен был к шуткам. Он извлек из кармана толстый «Паркер» с золотым пером. Перечеркнул обращение.

— Не Сталину. На имя первого заместителя предсовнаркома товарища Молотова…

Скользнул острием пера над печатными строчками.

— «Возвращение еврейского населения… в места их прежнего проживания не разрешит в полном объеме проблему…» Неясно. Почему — не разрешит? Откуда эвакуированы — туда и вернулись.

— Куда? — спросил Эпштейн. — Все разрушено. Особенно в Западной Белоруссии. Деревни и города сожжены. Ни крыши над головой, ни работы. А там и до эвакуации была жуткая перенаселенность.

— Так надо и написать.

— А я что вам говорил? — вступился Шимелиович. — У меня так и было. А вы все — лишнее! Не лишнее!

— Как у вас было?

— Сейчас скажу… — Шимелиович порылся в черновиках. — Вот, нашел. После слов «в местах их прежнего проживания» надо добавить: «с разрушенными или полностью уничтоженными во время оккупации домами, с уничтоженными заводами, фабриками и хозяйственными промыслами, особенно в Могилевской и Витебской областях». И далее по тексту: «не разрешит».

Лозовский поморщился:

— Длинно.

— Но точно.

— Ну, допустим. Давайте текст.

Вписал добавление. Вновь заскользил золотым перышком вдоль строчек. Прочитал вполголоса:

— «Такое решение проблемы перестало бы давать пищу различным сионистским козням о возможности разрешения „еврейского вопроса“ только в Палестине…» Вы действительно так думаете?

— А это имеет значение? — спросил Эпштейн.

— Ни малейшего. Мне просто интересно.

— А черт его знает, что я действительно думаю. И по этому вопросу. И по многим другим. И думаю ли вообще.

— Спасибо за откровенность.

Лозовский усмехнулся и вычеркнул весь абзац.

— Правильно, — одобрил Михоэлс. — Чем говенная роль короче, тем лучше. Актеры в старину говорили: «Вымаранного не освищут».

— «Заблаговременно, до освобождения Крыма, создать правительственную комиссию», — прочитал Лозовский.

— А здесь-то вас что смущает? — удивился Шимелиович.

— Слово «правительственную». А если депутатскую? Или с широким участием общественности? Лучше, пожалуй, так: «полномочную». А еще лучше: «представительную». Да, это точней.

— Опять перепечатывать, — подосадовал Эпштейн, разглядывая исчерканные страницы.

— Я об этом побеспокоюсь, — пообещал Лозовский. — Здесь все экземпляры?