Убийство Михоэлса

Но это было слишком прямолинейное понимание ситуации. Арифметика. А большая политика — это высшая математика. Опытный стратег вводит резервы в самый решающий момент сражения. Так же поступает и опытный политик. Еврейский антифашистский комитет был мощным политическим резервом. Он будет введен в сражение. В нужный момент. Сейчас этот момент еще не наступил.

Сталин встал и прошелся по кабинету. Документы, присланные Абакумовым, не содержали ничего, что вынуждало бы его к быстрому принятию какого-то решения.

К решению вынуждал приезд делегации Гарримана.

Как поведет себя в этой ситуации Михоэлс? Он вроде бы ясно дал понять о своем решении. Правда, сделал это в необычной форме. И при этом еще и сволочью его, Сталина, обозвал. Его. Сталина. Обозвал. Сволочью. Моральная компенсация, надо полагать. Попытка сохранить лицо. Смиряюсь, но не сдаюсь.

Сталин был не из тех людей, которые забывают малейшее пренебрежение, не говоря уж о прямом оскорблении. Но он был и не из тех, кто принимает серьезные решения под влиянием эмоций. А решение, которое сейчас предстояло принять, было серьезным. Вовлечение США в крымский проект даст не меньше, чем три-четыре года форы. А то и больше. А Берия обещал бомбу не позже, чем через два года. Крымский проект и участие в плане Маршалла на приемлемых для СССР условиях принесут и кредиты, в которых отчаянно нуждалась советская экономика. Можно будет выторговать льготы и по ленд-лизу, а то и скостить часть этого девятимиллиардного долга.

И надо же было так случиться, чтобы решение всех этих важнейших вопросов упиралось в какого-то одного еврея.

Парадоксы истории.

Но факт оставался фактом: упиралось. И с этим приходилось считаться.

Итак, Михоэлс.

Сталин не вполне его понимал. У него не было ни малейших сомнений в том, что аргументы против создания Крымской еврейской республики, которые Михоэлс высказал Молотову, для самого Михоэлса яйца выеденного не стоят. Его волновало другое — татары. Об этом он прямо сказал в разговоре с Лозовским, который был зафиксирован оперативной техникой, установленной в кабинете начальника Совинформбюро и в его комнате отдыха.

Но и тут для Сталина было далеко не все понятно. Если допустить, что через какое-то время крымские татары вернутся на свои исконные земли, к тому времени занятые евреями, то тут, конечно, Михоэлс прав: начнется резня. Но какие основания у Михоэлса были думать, что татары хоть когда-нибудь вернутся в Крым? С чего он взял, что, выселив этих подлых предателей, Сталин хоть когда-нибудь вернет их на родину? Они сами предопределили свою судьбу. И Михоэлс не мог этого не понимать. Не верил в долгосрочность сталинской политики? Не верил в вечность советской власти?

Полный абсурд. Это в двадцатые годы эмигранты сидели на чемоданах, дожидаясь, когда Советы падут и можно будет вернуться в Москву. Об этом давно уже никто даже не мечтает, а теперь, особенно после победы над Гитлером, даже самые отъявленные антикоммунисты вроде Черчилля озабочены не победой над большевиками, а тем, чтобы уцелеть самим.

Тогда в чем дело? Человеку почти открытым текстом предлагают один из высших государственных постов страны — должность Председателя Верховного Совета Еврейской советской социалистической республики, а он упирается как бык, которого тащат на бойню. Черт их, этих евреев, поймет. Все у них не как у людей. Что он болтал о роли Корея? Никто не предлагает ему роль Корея. Если на то пошло, ему предлагают роль Моисея.

И все-таки упирается.

Понял глубинные планы Сталина? Как он мог их понять?

Ладно, все это глубокая философия на мелком месте. Сейчас нужно было решить простой и чисто практический вопрос: что скажет Михоэлс при встрече с Гарриманом? Встречи этой, по-видимому, не избежать. Предлагать ее, конечно, никто не будет. Но и препятствовать ей, если Гарриман выразит желание встретиться с Михоэлсом, тоже нельзя. Это может насторожить американцев.

Посмеет ли Михоэлс дать знать Гарриману о своем неприятии крымского проекта? Пусть не словами — намеком, жестом? Он не может рассчитывать, что его намеки останутся незамеченными — это сразу станет ясно по ходу переговоров. Уж это-то он должен понимать, не дурак. Посмеет или не посмеет?

Не должен. Ему недвусмысленно дали понять, чем он рискует. Всем.

Нет, не должен.

Сталин еще немного походил по кабинету, сосредоточенно раздумывая. По всему выходило: не посмеет.

Нет, не посмеет.

Он вернулся за письменный стол и принялся листать рапорты службы наружного наблюдения. Абакумов был прав: ничего существенного. Бытовые мелочи. Репетиции. Занятия в студии. Прием посетителей в ЕАК. Пьянка с Москвиным и Тархановым в ресторане «Восточный»…

«26. 10. 47 с 14.00 до 14.15 объект наблюдения разговаривал с Лозовским, прогуливаясь по ул. Малая Бронная. Содержание разговора зафиксировать не удалось…»

Конспираторы хреновы. Тогда, видно, Лозовский и передал Михоэлсу, что Молотов ждет ответа. После чего Михоэлс пришел к Хейфецу и излил душу. Заодно и бутылку «КВВК» вылакал. Совместил приятное с полезным.

«17. 12. 47. Получил в Комитете по Сталинским премиям командировку в г. Минск для просмотра спектаклей Белорусского театра им. Я. Купалы, выдвинутых на соискание Сталинской премии. Срок командировки с 7 по 14 января 48 г. Заехал в ВТО, договорился, что ВТО командирует с ним в Минск театрального критика Ю. Головащенко. Заказал билет на скорый поезд Москва — Минск на 7 января…»

Сталин задумался. Гарриман прилетает 28 января. Можно продлить командировку Михоэлса, перенести спектакли на конец месяца. Удобный повод избежать встречи Гарримана и Михоэлса.

Еще подумал. Решил: нет, не стоит. Это и может быть воспринято как «благовидный предлог». И может навести Гарримана на ненужные размышления.

Да, не стоит.

Снова репетиции, прогоны нового спектакля «Солнце не заходит»…

«22. 12. 47. Отправил с курьером два пригласительных билета на спектакль „Фрейлехс“…»

Сталин перелистнул страницу. Но что-то заставило его вернуться.

«…два пригласительных билета на спектакль „Фрейлехс“ в посольство США на имя А. Гарримана…»

Вон оно что. Тщеславный все-таки народ эти артисты.

Он закрыл папку. Поскребышев доложил:

— Вознесенский.

— Приглашай.

Появился председатель Госплана, самый молодой член Политбюро Вознесенский. Начал докладывать о корректировке бюджета на первый квартал 1948 года. Сталин ходил по кабинету, внимательно слушал. Неожиданно прервал Вознесенского:

— Минутку!

Подошел к письменному столу, по внутреннему телефону связался с Молотовым:

— Напомни мне, Вячеслав Михайлович. Наш общий друг говорил, кажется, что Гарриман был в его театре на спектакле «Фрейлехс»? Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, Иосиф Виссарионович. Действительно говорил. В разговоре со мной. Расшифровка этого разговора у вас. Мне подойти?

— Нет-нет, не нужно. — Положил трубку. — Продолжайте, товарищ Вознесенский.

Еще несколько минут слушал, пытаясь сосредоточиться. Наконец, сказал: