Убийство на Неглинной

– Все еще болит? – спросил, вложив в вопрос максимум сочувствия.

– Теперь уже – душа… – тяжко вздохнула Вероника и сделала попытку подвинуться, якобы предлагая гостю присесть на край кровати. Но Турецкий благоразумно придвинул стул. Кивком предложил сесть и Щербине. Три пышные хризантемы, как знак его особого внимания, он положил на больничную тумбочку.

– Вы понимаете, что мое глубокое сочувствие… – начал он, но женщина перебила:

– Да, да, Александр… Саша, я вам очень благодарна за ваши теплые слова в эти ужасные дни…

«Кажется, мы сделали большущий шаг вперед, – с юмором заметил про себя Турецкий. – Был все-таки Александр Борисович… Вот ведь как может подвести человека память!»

– Что вы, Вероника! – почти с жаром снова откликнулся он на ее столь эмоциональный всплеск. – Я просто счастлив, что вам в этой ситуации так повезло. Врач сказал нам, что вы идете на поправку, рана, слава Богу, оказалась хоть и болезненной, но не очень серьезной. Осталось подлечить – что? Нервы. Правильно. И вы уже в ближайшие дни станете, как прежде, мужественной и красивой!

– Ах, Саша… – томно закатила глаза Вероника.

«А она уже привыкла к новому обращению», – констатировал Турецкий. Видимо, эта страстно дышащая кариатида, какой он запомнил Веронику два года назад в Эрмитаже, ни в чем с тех пор не изменила себе и по-прежнему считает, что больше всего женщину красит некий ореол эдакой мужественной страдалицы. С привкусом горечи – как в хороших французских духах. Кажется, ведь и тогда Вероника пребывала некоторым образом во вдовстве. Значит, нынешний опыт ее – уже не первый. Выходит, девушке не привыкать…

И поскольку ее устраивает именно такая тональность общения, придется построить беседу в этом ключе. Напористо-интимном, хоть и звучит эта формула несколько вульгарно. Еще немного, и, убаюканная сладкими воспоминаниями, она перейдет на «ты». А это уж никуда не годится, никакой Щербина и близко не поверит в чистоту помыслов обеих сторон.

– Вероника, – проникновенно заговорил «важняк», – я не стану повторяться, что, узнав о страшной трагедии, немедленно примчался из Москвы. Ни к чему, возможно, говорить и о том, что в высших государственных сферах, включая окружение самого президента, все были в буквальном смысле потрясены этим наглым убийством. А когда руководитель следственной бригады, чрезвычайно добросовестный следователь по особо важным делам Петр Григорьевич Щербина ознакомил меня со всеми собранными материалами, мы поняли, что главные показания, которые помогут раскрыть преступление, можете дать только вы одна.

– А разве Сережа?… – отчего-то забеспокоилась Вероника, но Турецкий четко вел свою линию:

– О шофере разговор особый. Кстати, как он вам?

– В каком смысле? – словно запнулась Вероника.

– В профессиональном, – чуть улыбнулся Турецкий. – Он же, как я догадываюсь, был и водителем, и тело-хранителем, – не отказал себе в мелком удовольствии Александр Борисович, произнося слово как бы раздельно, – вашего супруга?

Но Вероника была занята чем-то своим и не обратила внимания на своеобразный юмор Турецкого.

– Да, я чувствую всем сердцем, – в голосе ее снова возник надрыв, – что должна рассказать вам о…

Она вдруг повернула голову к Александру Борисовичу, сидящему справа от кровати, и опасливо повела глазами в противоположную сторону, где находился Щербина. Турецкий понял ее немой вопрос.

– Можете говорить все, что пожелаете, совершенно открыто, – сказал он убежденно. – Петр Григорьевич, когда того требует дело, нем как… ну вы понимаете.

Едва не вырвавшееся сравнение чуть не испортило всю игру.

– Я верю вам, Саша, – успокоилась Вероника. – Знаете, я все думаю… Мне сказал ваш товарищ, – она, не поворачивая головы, показала рукой на Щербину, – что Сережа жив.

– Он не был убит в той машине, в которой вы ехали с мужем, – уклончиво ответил Турецкий. – Его допросили. Имеются официальные показания. Но мы… нашли в них необъяснимые противоречия. Думаю, что разъяснить нам их сможете только вы одна. Я могут задать вам несколько вопросов?

– Я готова рассказать…

– Личная наша просьба, Вероника, – Турецкий даже руку к сердцу прижал.

– Для вас, Саша… – попробовала улыбнуться женщина.

– Я понимаю, что сейчас вам тяжело будет все вспоминать и рассказывать. Но наше дело требует в обязательном порядке фиксировать буквально каждое слово, и процедура эта долгая и утомительная. Мы хотели бы, параллельно с протоколом допроса, записать его на магнитофонную ленту. Так мы сможем не слишком вас утомить. А повторные допросы, если в них появится нужда, провести после вашего выздоровления. Тогда, если не возражаете, начнем, поскольку времени у нас в обрез. Петр Григорьевич, прошу вас, приступайте.

И пока Щербина наговаривал в микрофон портативного диктофона «Сони», что допрос гражданки такой-то проводится в больничной палате с ее согласия следователями такими-то, с перечислением полных чинов, Турецкий, внутренне усмехаясь, ожидал, не забыл ли Петр Григорьевич о тех вопросах, которые они обговорили в машине, направляясь сюда.

– Все, – сказал Щербина, – начали. – Итак, имелись ли какие-то обстоятельства, которые могли насторожить вас или вашего супруга в дни, предшествующие… трагедии?

– Да.

– Что это за обстоятельства?

– Васе… Василию Ильичу угрожали.

– В чем состояла угроза и как она звучала? Разумеется, если вы в курсе дела.

– В последнее время, как я слышала во время его разговоров… Он много говорил по телефону, приходил домой поздно, ложился вообще… когда как, даже под утро, хотя уставал… Я это видела…

– А с кем он беседовал по телефону? – Турецкий поспешил отвлечь женщину от вполне справедливой обиды на невнимательного к ее прелестям мужа. – Вам знакомы эти люди?

– Конечно. Из Смольного звонили, из порта… Я ж и говорю, что в последнее время вокруг проклятого порта только и шли эти… толковища.

– Это ваш муж так говорил? – продолжал Щербина.

– Ну да, Вася… Говорит… О Господи! – вздохнула Вероника. – Это же не переговоры, а самые натуральные толковища! А что – это плохо?

– Да уж чего хорошего… А о чем должны были идти переговоры?

– Так все о том же порте. Там много каких-то предприятий, я не знаю, то ли аукцион, то ли еще что-то… Все звонили, требовали, а он говорил: не имеют морального права. Он ведь открытый мужчина был, поверьте мне. Если скажет «нет», даже во вред себе, от слова не откажется…