Убрать ИИ проповедника

— Мы сами его меняем, это самое время. Меня вот соседка лет десять уверяет, что нас давно уже нет, — с умным видом сказала Леночка.

— Она хочет, чтобы ты так тоже считала? — переспросил Эдвард.

— Да я её не слушаю, — улыбнувшись, махнула Леночка красным маникюром, всколыхнув этим лёгким жестом своё тюленье тело, — а знаешь — она вздохнула, — Павел Сергеевич умер в прошлом году. Пятого мая. От рака поджелудочной, — потом опустила глаза и вдруг как вскрикнет, — ну, говори же, Эдик! Что ты молчишь? Зачем я тебе понадобилась среди ночи пять лет спустя?

— Я как-то, — растерялся немного Эдвард, — давно хотел зайти Всё не решался Царствие ему небесное, твоему Волгину. Семьдесят-то ему стукнуло уже или нет?

— Нет, — сухо ответила Леночка.

— А ты вот, как хотела бы умереть? Ты думала об этом? Я читал где-то, что дата рождения и дата смерти прописаны судьбой — он вообще-то это вовсе не хотел спрашивать, да ещё и у Леночки, но ничего другого в качестве причины своего визита ему в голову не пришло.

— Ты что, за смертью моей пришёл? — вылупила глаза толстушка.

— Нет, мне своей достаточно. А если жизнь была бы бесконечна

— Вот соседка мне говорит, что бессмертие — это наказание. Бесконечная жизнь заставит ходить по кругу и повторять, повторять Да ещё и старость эта…

— По кругу? А если не стареть?

— Как это? — нахмурилась Леночка и провела рукой по реденьким, окрашенным в рыжий цвет волосам, прикрывая заметную лысину, — молодой что ли помирать?

Эдвард пожалел, что затеял этот разговор. «От соседки было бы, наверное, больше проку», — подумал он.

— Неужели кроме детей человеку и оставить нечего после себя? — вздохнул Эдвард.

— Ты по дереву-то вырезаешь или бросил? — она кивнула на подаренную им резную доску, которая красовалась на стене. Там был изображён шар, точнее, диск, а по диаметру шёл орнамент в виде старославянского шрифта: просто буквы, не соединённые в слова, буквы, как цветы. Такое качество работы и окончательной шлифовки всегда вызывало удивление и восхищение. На обратной стороне, скромный гений ставил свою печать: синюю кляксу. Эдвард придумал особый состав чернил цвета индиго, точнее, основной состав ему передал ещё в детстве первый деревенский учитель, сосед его родного деда, дед Кузьма, а Эдвард добавил туда немного блеска. Подделать такую кляксу было бы очень муторно.

— А это, — взглянул он на свой подарок, — да, иногда всё реже как-то стал

— Лет через двадцать за твоими деревяшками будут гоняться коллекционеры, поверь мне. Нанял бы себе какого пиарщика, вместо того, чтобы о смерти голову ломать, — посоветовала Леночка.

Эдварду это явно польстило. Он улыбнулся и поцеловал Леночку в дряблую щёку.

— А ты чего-нибудь хочешь? У тебя есть желание, которое ты ждёшь, что оно исполнится? — ему показалось на мгновение, что он сможет её расшевелить, как-то разбудить, может быть, даже помочь. Но чем именно она больна, он не хотел спрашивать. И так понятно, что еле живая.

— Да чего мне сейчас хотеть? Перехотелось уже. Я сначала обижалась на мир, а сейчас и это прошло. Если только лёгкой смерти попросить, — она засмеялась. — Да, а ведь больше нечего и просить.

За эти пять лет, что он её не видел, она не только состарилась и растолстела до неприличных размеров, его бывшая подружка попросту угасла. Под грудой колыхающегося жира, завёрнутой в тёмно-рыжий шёлковый халат, билось сердце изношенного и еле работавшего биоробота, который уже почти не думал, самостоятельно ничего не предпринимал и уж тем более ни о чём не мечтал. На столе, за которым они сидели, лежал неподъёмный хрустальный поднос, сделанный в середине прошлого века, считавшийся в то далёкое советское время предметом роскоши. Поднос был полон блистеров и пластиковых баночек с таблетками.

«Поеду-ка я обратно», — подумал Эдвард.

12

Спасибо, Вовка!

Сев в машину, Эдвард понял, что очень голоден. Ещё он понял, что пока не хочет, как Леночка на тот свет, что Марго классно всё придумала, и ему повезло. А мог бы на его месте быть Вовка. Царствие ему небесное! Приступ ревности и лёгкое помешательство на этой почве закончились. Что же он мне хотел сказать тогда перед смертью? Как он умудрялся скрывать, что принимает наркотики? Нет, он не был наркоманом. Скорее всего, таким образом он покончил с собой.

Ехать по пустым улицам было непривычно, как будто всё вымерло, оставив его одного. Только светофоры возвращали в реальность, особенно мигающий жёлтый. Жёлтый мигал страстно и ярко. Из радиоприёмника доносились неистовые переливы фортепианной музыки. Они были так созвучны появившемуся внезапно революционному и даже боевому настроению, что он увеличил громкость. «Революционный» этюд Скрябина обожали советские кинематографисты, усиливая этой неудержимой, зовущей в прекрасные дали музыкой сюжетный накал в своих жизнеутверждающих лентах, но сейчас знакомая с детства музыка звучала по-другому и только для него. Пробирала до костей, до последней клетки. Вспоминались сильные моменты из жизни, волнения, страдания, радость и счастье тоже вспоминались. Эдвард прослезился. «Смерть всегда страшна, — думал Эдвард, вспоминая отчаявшуюся Леночку, — но и новая жизнь тоже обещает серьёзные волнения. Вляпался или всё же я избранный? Почему Вовка никогда мне не говорил, что пишет пьесы?» Музыка закончилась, начались ночные новости. Он быстро припарковался у работающего ресторана, с виду дорогого и модного, и пошёл ужинать. Когда проходил мимо столика с зажжённым подсвечником, за которым сидели две пары, услышал в спину: «какой странный одинокий дедушка!»

Ресторан не был полон в такое позднее время, но и нельзя сказать, что он был пуст. Ему понравился столик в метре от окна с хорошим обзором на зал. Окно, правда, оказалось наглухо зашторено тяжёлой темно красной занавеской с фиолетовой подкладкой. Занавеска была длиннее, чем расстояние от пола до потолка примерно на метр и живописно возлежала на полу этой своей «лишней» частью, притворившись шлейфом от дамского платья. Марго пришла в голову мгновенно, точнее, она оттуда никуда и не девалась.

Эдвард заказал королевских креветок и овощное суфле. Решил, что этого будет вполне достаточно. Те, со столика, оказались прямо напротив и не скрывали своих любопытных взглядов. Эдвард представил, что они — это камера, снимающая его скромную трапезу, и дал волю застоявшемуся от редкого применения артистизму. Он интуитивно выбрал образ беспечного пожилого аристократа-чудака витающего в призрачном мире старческих грёз. На ум пришёл Владимир Владимирович Набоков собственной персоной. Такой, каким его видел артист Петухов, когда известный русско-американский писатель жил в Швейцарии.

Эдвард любил Набокова, особенно его рассуждения о русской литературе. Сейчас рассуждали по-другому хотя бы и потому, что литературе всегда полезно отстояться, отдалиться от той точки, с которой о ней вещают. Она же о людях во времени, а время не видно под ногами. Но поскольку Набоков и тогда уже не видел в Горьком никакого особого художественного таланта, несмотря на то, что тот имел огромную популярность и не только в России, Эдвард сразу почувствовал в нём настоящего исследователя, пристрастного и требовательного. «Патока с копотью», повторяла за Набоковым Марго, говоря о Горьком. Уж она-то настрадалась от этого прародителя советской литературы. Почему-то Горький часто приходил на ум. Наверное, из-за Марго. Не всё так однозначно. «На дне» Любимова на «Таганке» — это тоже был Горький, и народ туда шёл валом. Он вспомнил Зину Славину в роли Василисы, её хрипловатый голос. Хватит на сегодня.