Уцелевший
Шрифт:
— Теперь слушай внимательно, Бертран де Монсеррат, слушай и запоминай. Положение, в котором ты оказался по милости жены, смехотворно...
Бертран дернулся.
— ...Не прогневайся. Ни в мыслях, ни в намерениях, никогда, нигде, и ни при каких обстоятельствах не желал бы я оскорбить лучшего друга, с которым делил беды и радости, поражения и победы, глоток воды и кусок хлеба. Просто положение таково, что общепринятые правила сдержанности, обязательные даже для ближайших людей, должны быть отброшены и позабыты. Я хочу помочь тебе, дать совет. И посему либо разреши говорить со всей откровенностью, либо отвергни предлагаемое содействие. Тогда я умолкну и не обижу тебя ни единым неосторожным словом.
Де Монсеррат помедлил и кивнул.
— Британское рыцарство смеется над
Де Монсеррат молчал.
— Не будучи в силах устранить следствие, следует устранять причину. Эрна де Монсеррат опозорила мужа и должна исчезнуть. Но не здесь, не в Хлафордстоне, и не в окрестностях нашей марки, потому как подозрения возникнут весьма основательные, а гнев короля окажется страшен. Баронесса пропадет без вести вместе во стряпчим, толмачами, латниками, слугами и прочею сволочью. Хэмфорд — нехоженая дебрь, непроглядная чаща... Ты ринешься ко двору, горем убитый, тоскою придавленный. Встретишься с Вильгельмом, ни дна ему, ни покрышки; скажешь, как тяжело тебе, как ты раскаиваешься в необдуманных упреках, как полагаешь все будущие надежды лишь на королевскую милость — ибо в столь великой беде только вассальная верность питает и поддерживает честного рыцаря, твердо намеренного сложить голову на благо самодержца... Все образуется, поверь слову, Бертран!
— Кто за это возьмется? — глухо спросил де Монсеррат. — Мои латники, что ли?
— Мои баски, — спокойно отвечал Родриго. — Ты отправишь меня с маленьким отрядом пехоты во Францию, отвезти кой-какие подарки вдовствующей баронессе-матери. По дороге мы повстречаем отряд коронного стряпчего, обменяемся положенными учтивостями и продолжим путь.
— Вернемся через пять-шесть месяцев и застанем де Монсеррата убитого горем. Сами, разумеется, огорчимся несказанно...
— Хорошо... Действуй как полагаешь нужным.
Бертран де Монсеррат повернулся и, цокая коваными каблуками по каменным плитам башни, двинулся прочь.
* * *
— Это правда, — медленно кивнул Рекс.
— А если упорное, неукоснительное следование по тропе добра наделяет человека небывалой властью, сверхъестественным могуществом, отчего бы упорное продвижение по путям зла не давало идущему сверхъестественной — вернее, противоестественной, — мощи страшного свойства?
— Кажется, я начинаю вас понимать, — медленно произнес Рекс.
— Хорошо. Теперь слушай. — Герцог напряженно склонился вперед: — Попытаюсь растолковать то сравнительно немногое, что знаю об эзотерическом учении, дошедшем до нас из глубины веков. Даже ты, вероятно, знаком с персидским мифом об Агурамазде и Аримане, о предвечных силах Света и Тьмы, неустанно сражающихся меж собою, первые — во благо, вторые — во зло человечеству. Все древние обряды поклонения солнцу и природе — весенние празднества, и тому подобное — были внешним проявлением этого мифа, ибо Свет воплощает Жизнь и Мудрость, Произрастание и Здоровье, а Тьма олицетворяет Болезни и Невежество, Распад и Смерть.
— В своем высочайшем значении Свет символизирует стремление души к совершенству, достигнув которого она может сбросить оболочку тела и сама стать светом. Однако дорога совершенства долга и трудна, ее тяжело пройти за одну жизнь, одно земное существование. Отсюда — широко распространенная вера в повторное рождение, перевоплощение; в то, что мы вновь и вновь являемся в этот мир — покуда не научимся презирать плотские радости.
— Учение это уходит в невообразимую древность, проследить его истоки невозможно. Рассмотри с подобной точки зрения слова Христовы — и сам поразишься тому, что не понимал прежде их истинного, сокровенного смысла. Разве не сказал Он, «Не внидете в Царство Небесное, если не станете как дети», разве идучи по водам, яко посуху, не возгласил « И ты, Петр, можешь то же самое», безусловно
имея в виду, что Сам пребывает в совершенстве, стремиться к которому должен каждый, в соответствии с наклонностями, заложенными в человеческой душе изначально?Де Ришло помолчал, а затем неторопливо продолжил:
— К несчастью, ночные часы все еще равняются продолжительностью дневным, и могущество зла едва ли уменьшилось с тех пор, когда мир был молод, и едва лишь появляется новый Вестник Света, как разум его последователей объемлют невежество, жадность, неукротимое стремление властвовать. Весть искажается, простота истины тонет в пышности церемоний, дотошном следовании ритуалам, о точном назначении которых никто более не задумывается. Однако же, истина никогда не исчезает вполне, и на протяжении столетий все новые и новые Вестники приходят на землю, дабы провозгласить непреложное откровение. А если время жестокое, темное, неблагоприятное, истина тайно передается немногим избранным.
— Аполлоний Тианский познал ее на Востоке. Люди, памятные в европейской истории как альбигойцы, проповедовали ее в двенадцатом веке на юге Франции, покуда ересь не выкорчевали огнем и мечом. Христиан Розенкрейц провозгласил ее в позднем средневековье. Она была заветнейшей тайной Ордена Храмовников — Тамплиеров, — которых за это и сожгли по настоянию римской церкви. Алхимики искали ее, и лишь невежды могут понимать поиски Эликсира Жизни буквально. Прикрываясь подобными фразами, дабы уменьшить опасность преследований, алхимики стремились к Вечной Жизни, а попытки превращать низкие металлы в золото лишь олицетворяли стремление превратить материю в свет. И сейчас, покуда за нашими окнами кипит ночной лондонский муравейник, адепты и мистики продолжают искать Восьмикратный Путь к совершенству — здесь, и по всему миру.
— Вы действительно верите в то, что говорите? — спросил Рекс без тени насмешки.
— Да. — Герцог ответил немедленно и убежденно. — Даю слово, Рекс, я лично беседовал с людьми, чье здравомыслие и добросовестность не подлежат ни малейшему сомнению, — англичанином, итальянцем, индусом. Все трое, предшествуемые специально посланными проводниками, проникали в потаенную тибетскую долину, горное убежище, где некоторые ламы достигли столь высокой просветленности, что могут произвольно продлевать свою земную жизнь и совершать чудеса, описываемые Библией. Именно там священное пламя истины хранилось на протяжении столетий, надежно хранимое от грубого солдафонского безумия, объявшего современный нам с тобою мир.
— Звучит невероятно, и даже если существуют мистики, достигшие столь небывалой мощи благодаря святости, причем здесь черная магия?
— Покуда будем говорить не о черной магии, одно упоминание о которой кажется тебе смехотворным, но о так называемом Пути Левой Руки. У него тоже имеются адепты и, если святые тибетские мудрецы оберегают и постигают Путь Света, приверженцы Темного Пути... Слыхал когда-нибудь о чудовищном культе ву-ду, возникшем на Мадагаскаре, терзавшем Африку несчетные столетия, распространившимся посредством работорговли до Вест-Индии, да и твоей родной страны, между прочим?
— Слыхивал. Оживление покойников. Делают несчастных мертвецов вурдалаками, или в подобном роде... Негры и поныне дурачатся с этой пакостью в Южных Штатах, — а прикидываются христианами. Только неужели Саймон, образованный человек, серьезно занялся бы всякими дурацкими ву-ду, мумбо-юмбо, или как их там?
— Не в столь примитивном виде, mon ami. Служение злу насаждалось не только неграми, — богатые, образованные, как ты выражаешься, белые люди тоже алчут временами еще большего богатства — или власти. В Париже эпохи Людовика Четырнадцатого, когда средние века остались позади, чернокнижие буквально бушевало. Отравительница Ла Вуазен, как доказали, раздобыла полторы тысячи детей для ужасного аббата Гибура, который приносил малышей в жертву, совершая обряд черной мессы. Он перерезал ребенку горло, собирал кровь в кощунственную чашу, а затем изливал на тело посвящаемого в сатанинский культ. Я говорю об исторических данных, Рекс, — почитай отчеты коронного суда, перед ним предстали двести сорок шесть мужчин и женщин, участвовавших в самой невообразимой дьявольщине.