Уцелевший

— О чем ты думаешь? — тихо спросил Родриго.

— А? — встрепенулась Эрна.

— О чем ты думаешь?

Ответить было нелегко, едва ли возможно вообще. Ибо жена Бертрана де Монсеррата вспоминала ночь, которую накануне отъезда провела в королевской спальне. Вильгельм, как и Бертран, отнюдь не предварял дело тонкостями, считая, что истинному рыцарю не к лицу бабьи замашки, — но одной рыцарской силы и выносливости далеко не всегда хватало, чтобы ублаготворить возлюбленную. Именно так и получилось напоследок. Довольный и усталый венценосец вкусил заслуженный отдых, а Эрна металась, точно в лихорадке, почти до рассвета, и не могла уснуть, пока, отчаявшись, не изласкала себя сама. На супружеском ложе она прибегала к этому спасительному средству довольно часто, но впервые отважилась предаться рукоблудию, разбросавшись рядом с храпящим королем.

Подсознательное, инстинктивное чутье толкало баронессу на прегрешение, почитавшееся в грубом и малопросвещенном веке едва ли не смертным. Эрна отыскала безошибочный способ избежать неминуемых телесных недомоганий, неизбежно сопряженных с вынужденным неутолением страстей, бушевавших в здоровой, налитой жизненными соками плоти, сопутствовавших любой и всякой живокровной женщине в дичайший, лютый период европейского средневековья. Телячьих нежностей не ведали, не употребляли, не допускали на ложе — из боязни уронить высоко стоявшее достоинство. Эрна же — веселая, легкомысленная, кокетливая — опередила свое столетие, непоправимо очутившись меж людей, приверженных лишь истреблению ближнего и неукоснительно державшихся доброго правила «дай незнакомцу в зубы». Возможно ли удивляться столь необычайно и неестественно вспыхнувшей влюбленности? Пристало ли осуждать любовницу испанца Родриго?

Эрна спасалась как могла.

Читатель, дорогой мой читатель!

Ежели хватит у тебя жестокосердия и чистейшей необразованности — швырни увесистый камень в малопамятную героиню отнюдь не замысловатого романа, чье действие отныне развертывается в окружности восьмидесяти пяти английских миль — по европейским, сиречь, континентальным, понятиям, километров сто тридцать, — от силы сто пятьдесят, коль мерить милей морской... Однако, признаюсь, Эрна де Монсеррат, в девичестве фон Валленштедт, мила моему авторскому сердцу, и защищать ее надлежит и приличествует так, как защищают любящие матери собственных дитятей — зубами, когтями, огнем, штыком, прикладом...

Самой жизнью.

Попробуй, дорогой читатель, тронь.

Автор-то — я. Как хочу, так и ворочу. Не подберешься.

А посему забудем возможные расхождения во взглядах и продолжим.

С обоюдного согласия.

* * *

Что из того, что, по воле моей, чета де Монсерратов не произвела на свет угрюмого наследника, титулованного мастера заплечных дел, феодального пытошника, человекоубийцы, память о коем оседает непотребной мутью на дне кубка, именуемого Историей? И что за дело мне до могучих, подковы сгибавших — не то ломавших — рыцарей короля Вильгельма? Они жили, они сражались и боролись, оспаривая право звериного первенства, — они исчезли.

Бесследно.

Ибо всякое зверство поздно или рано исчезает из памяти людской. К великому сожалению. Ибо тем самым зверство неминуемо повторяется.

Любовь же пребывает вечно. Даже странная, порочная, невообразимая — она живет.

Ибо любовь бессмертна.

Милый читатель, прости мне очередной трюизм.

Я, Эрик Хелм, сменивший добрую дюжину псевдонимов (и не надейся угадать, кто кроется под неизвестным тебе именем), я — незаметный британский борзописец, обладающий, по авторитетному свидетельству родных и близких, совершенно извращенным воображением, — я говорю, уверяю и свидетельствую: Эрна де Монсеррат родилась не в своем веке. И в ненадлежащем месте. И в отменно паршивый час.

* * *

Беспримерная страсть Эрны к человеку, обошедшемуся с нею столь беспардонным образом, объяснялась просто и вполне естественно.

Родриго ласкал, насилуя.

Прочие насиловали, не лаская.

Ты уразумел, читатель?..

Вот и отлично.

* * *

Первой, незабвенной и чисто платонической любовью Эрны стал бледноликий менестрель, забредший в Шлосс Валленштедт накануне Рождества.

Хрупкий, казавшийся начисто не пригодным для кулачного или иного боя — с применением оружия колющего, режущего, стреломечущего — бродячий певец отогревался у громадного очага в главном зале, подносил озябшие ладони к самому пламени, блаженствовал.

Белый, безыскусственно праздничный немецкий Сочельник стоял на дворе, украдкой заглядывал в окна, морозным дуновением ложился на косматые подстилки у бушующего огня, оседал холодными каплями на темном, невесть когда содранном мехе. Медведь Валленштедту-предку попался знатный, шкура лежала близ камина который год, а все не прела, не набухала дикой влагой, — лежала себе тихо-мирно и терпеливо сносила несчетные подметки — мягкие и жесткие, деревянные и кожаные, простые и кованые, топтавшие пол замка в долгие зимние вечера...

Голубоглазый менестрель подул на ладони горловым, горячим дыханием и начал нежить в руках чеканный гостевой кубок, поглядывая на примощенную в углу маленькую лютню: как бы не отсырела, как бы не лопнули витые серебряные струны, как бы не покоробилась от внезапно прихлынувшего тепла кедровая основа — предмет главной и неустанной заботы всякого уважающего себя музыканта.

Пятнадцатилетняя Эрна фон Валленштедт легкой феей выпорхнула в насквозь пропитавшуюся факельной копотью гостиную. Песнопевчий гость, уже готовый уснуть от усталости, встрепенулся и проводил хозяйку дома пристальным взглядом — восхищенным и жаждущим.

Эрна приблизилась к полусонному, разморенному гретым вином бродяге. Усвоенная с младенческих лет, неискоренимая вежливость предполагала участливое внимание.

— Совсем замерзли?

Менестрель уставился на нее так, словно впервые узрел существо, облаченное в юбку.

— Самую малость.

— Возьмите, пожалуйста...

Горячий кубок перешел из рук в руки.

— Спасибо, сударыня.

— Не за что.

Бродяга устремил в ее зрачки невыразимый взор и промолвил:

— Провансальские трубадуры не забудут вашей доброты, госпожа.

— Вы пришли из такого далека?

— Увы...

— И уцелели в дороге? — брякнула Эрна, вовсе не желая обидеть гостя. Вопрос вырвался помимо воли.

— Как видите, — невозмутимо ответил бродяга.

И забыла бы его девушка, и оделила кубками все малочисленное собрание, и удалилась, как обычай велит, и вернулась в полутемную опочивальню столь же безвинной и веселой... Если бы не широченный седоусый рыцарь, который обосновался в уютном углу за очагом и не сумел сдержать презрения:

— Ты, огрызок, своими что ли силами уцелеть умудрился?

Менестрель медленно, излишне медленно обернулся:

— Вы ко мне обращаетесь, достойный сударь?

— К тебе, шелудивый молодец, — осклабился воин. — По внешности судя, ты с крысой осерчавшей не сладишь. А туда же: я, да я...

— Прошу прощения, — ровным, точно заводным, голосом произнес менестрель, — но что общего у крысы с лютней?

— Как? — поднял брови рыцарь.

— Верней сказать... — бродяга помедлил, словно смутившись. — Какого сволочного хрена вы встреваете в чужой разговор?