Учебник рисования
Шрифт:
Люди старой закалки и пенсионеры (такие, как Татьяна Ивановна, например) были всецело на стороне госслужб и возмущались цинизму деляг, держащих средства где угодно, только не в сберкассе на углу. Люди же молодые и бойкие, а их в стране большинство, сами работали внутри вышеуказанной системы, и ее безусловная необходимость была им очевидна. Удручало их другое. Если уж все равно делается именно так и никак иначе, рассуждали они, если без этого кругооборота производство апатита встанет к чертовой бабушке, так зачем вся эта сложная система вранья? Почему не сказать открыто, что страны более не существует как дееспособной финансовой единицы, что с мечтой о внутреннем валовом продукте надо проститься и честно стать придатком мирового рынка — коль скоро так уже и произошло само собой? Чем худо? Вон, Чили живет и не жалуется, верно? Что, советские амбиции мешают признать, что без латвийского финансового управляющего и компании в Кордильерах наши работяги и гвоздя не вобьют? Так выходит? Эти молодые люди (а одеты они были на западный манер, в белоснежные сорочки, начищенные штиблеты, в модные костюмы и с модными же галстуками) и составляли основной электорат новой партии Димы Кротова. Именно Кротов и свел Струева с несколькими статными молодыми людьми на предмет прояснения финансовой ситуации. Статные молодые люди, не расстегивая ни пуговицы на своих пиджаках даже в жару, приятно улыбались и вникали в суть проблемы.
Для статных молодых людей все было предельно ясно. Числясь аналитиками при крупных корпорациях (один работал в российском филиале «Бритиш Петролеум», а другой обслуживал немецких партнеров Балабоса), молодые люди видели всю финансовую картину ясно и просто. Им были ведомы и движения капитала, и номерные счета кремлевских чиновников, и размеры взятки, полагающейся за увод от налога крупной международной сделки. Струев не называл своих банков, но молодые люди, по двум-трем косвенным упоминаниям людей и городов, немедленно угадали все сами, назвали имена управляющих и поспешили сказать, что в эти банки
Струев, привыкший считать, что в тот момент, когда хитрость перестала быть хитростью, надо выдумать хитрость иную, неизвестную большинству и неиспробованную еще никем, захотел свои деньги из западных банков извлечь. Что будет он делать с деньгами, было пока Струеву неясно — он деньги ни разу в руках не держал. Но было ясно одно: если они все делают так, значит, дело плохо, и надо поступить наоборот. Купить дом где-нибудь — и уехать отсюда к черту, думал он, сидя в московской мастерской и прикидывая, куда уехать. Никакое место ему особенно не нравилось. Стоило ему сказать про себя слово «Норвегия», и он понимал, что там слишком холодно, он говорил «Италия» и понимал, что там слишком жарко. Уеду года на два, решил он, а там видно будет. Инночка отдохнет от Москвы. Что именно побудило его подумать про Инночку, он понять не мог. Идея связать жизнь с немолодой и печальной женщиной была настолько нелепа, что и анализировать ее было нелепо. Он и не стал. Не говори мне ничего, пожалуйста, не обещай, ладно? — шептала ему Инночка ночью. Я знаю, ты меня бросишь. И пусть. Я согласна. Мне уже было хорошо — и хватит с меня. Я уже была счастливой, сколько же можно? Прекрати, говорил Струев. Я знаю, как ты меня бросишь, шептала Инночка. Хочешь, расскажу? Я поверю в твой поход, и мы будем спать под твоим спальным мешком, а потом однажды ты уйдешь от меня ночью. И я проснусь одна, а тебя уже не будет, и я останусь в походе одна. Вот как все будет. Перестань, говорил Струев. Мы оба уедем отсюда. У нас будет дом, мы будем засыпать и просыпаться под обычным одеялом, а не под спальным мешком. Нет, я уже привыкла к твоему мешку, мы возьмем его с собой, обещаешь? Хорошо, возьмем. А где будет наш дом? Я придумаю, потерпи немного, я придумаю. Глядя в очередной раз на карту, он решил, что Ирландия им, пожалуй, подойдет. Впрочем, подумал он час спустя, что же мне делать в Ирландии? Раз случилась в жизни Москва, пусть уж останется Москва. Блоха я, что ли, по карте прыгать? Еще можно кое-что сделать в Москве. Я им еще пару перформансов устрою. Вот Инну, пожалуй, увезти надо. Да, так, пожалуй, надежнее всего.
Финансовые компании, трасты и банки, с которыми он был связан, ответили на запросы Струева длинными финансовыми отчетами, в которых он ничего понять не мог. В его бумагах фигурировали цифры, помеченные значками «плюс» и значками «минус»; как объяснили Струеву, это обозначало, что компания изымала нужную ей часть денег, а потом — через время — возвращала обратно; так живут деньги. Политика компаний предусматривала вложение денег туда, куда Струев и не предполагал вложить их, а требование немедленно деньги извлечь и обналичить входило в противоречие с условиями контрактов. Забрать деньги, разумеется, можно, уверяли его менеджеры, но ни в коем случае не все, а частями, и только при условии некоей компенсации компаниям, которые делали ставки на длительные маневры и рисковали. И в любом случае надо входить в отношения с правлением компаний и согласовывать стратегию с акционерами. У меня и нет никакой стратегии, объяснял Струев по телефону, я частное лицо. Извините, но стратегия у вас есть, и весьма жесткая, — это наша стратегия. У нас, извините, не сберкасса, и государство нас деньгами не обеспечивает. Вы должны были, если уж хотите знать, вступить в отношения с нашими акционерами раньше. Человеческий фактор, господин Струев, — это в мире частного предпринимательства — все. Акционеры — а это были простые люди, не кремлевские политики, не люберецкие бандиты и не министры-взяточники, а врачи и адвокаты — считали делом своей чести, чтобы долгосрочные вклады обеспечивали стабильность их предприятия и давали гарантии прочим вкладчикам. Менеджер терпеливо объяснял Струеву, что, если все изымут свои крупные вклады, компания перестанет существовать. Трастовая компания — это значит, что вы верите нам, а мы — верим вам. Мы поверили в вас, господин Струев, не разрушайте нашу веру. У нас все построено на доверии и чести, говорил управляющий финансовой компанией по телефону, и голос в трубке вибрировал и повизгивал. Струев спрашивал, какого именно числа ему следует явиться, чтобы снять свой вклад, а ему говорили, что он может прийти хоть завтра или в крайнем случае в понедельник, но есть некие процедуры, безусловно необходимые, чтобы деньги ему выдали. Ему слали списки акционеров и номера их телефонов, но что именно говорить этим людям, Струев решить не мог. Деньги Струева были размещены в четырех банках и управлялись через три трастовые компании — и во всех этих институтах присутствовали почти одни и те же люди. Сначала Струев не замечал соответствия некоторых фамилий, но просматривая списки акционеров трастовых компаний каждый день, он наконец обратил внимание на то, что читает фактически один и тот же список — в разговорах с Гришей Гузкиным (а Гриша взял за обыкновение вечерами звонить в Москву и рассказывать о своих делах и успехах; лежа в глубоком кресле в будуаре на улице Греннель, дожидаясь Клавдию, которая уходила давать распоряжения по дому, Гриша успевал обзвонить и близких и дальних знакомых) выяснилось, что господин Штрассер, содиректор и член правления большинства трастов, куда вложил деньги Струев, является близким — едва ли не ближайшим — другом Гузкина. Устроившись в кресле на рю Греннель, Гузкин был исполнен благодушия и расположен был помочь, причем помочь совершенно бескорыстно, — желание нечастое в наши дни, когда всякий совет и консультация стоят денег; он предложил Струеву организовать его знакомство с Оскаром Штрассером, человеком безусловно значительным и во всех отношениях полезным. Уж если твои дела в руках Оскара, говорил Гриша, поверь, ты можешь спать спокойно. Многие мечтают встретиться с Оскаром лично, Оскар сегодня — это поистине центр притяжения многих интересов, но, поверь, не всем удается его увидеть. А те, кто видел его хоть раз, уже не могут без него и дня прожить. Да кто ж он такой, твой Оскар? Просто Господь Бог, по твоим рассказам получается. Обыкновенный человек, как ты да я; просто человек. По воде не ходит, ха-ха. Но — информированный, влиятельный. Человек цивилизации; и я познакомлю вас.
Да, подтвердил свои намерения Гриша в беседе с Ефимом Шухманом, да, я полагаю, что должен сделать это. Я имею в виду, что я готов потратить свое время на то, чтобы организовать их встречу. И заметьте, Ефим, здесь нет никакой, подчеркиваю, никакой личной заинтересованности. Ни на йоту. Вы понимаете меня? О да, отлично вас понимаю. Вы редкий человек, подтвердил уникальность Гришиных намерений Ефим Шухман, вы сознательно жертвуете своим временем, не так ли? И без всякой выгоды для себя организуете их встречу, не правда ли? А какая же моя выгода? — развел руками Гриша, никакой, ни малейшей выгоды. То есть просто желание помочь, правильно я вас понимаю? Да, только желание помочь — и ничего более. Поразительно! Надеюсь, ваш друг в состоянии оценить то, что вы делаете для него. Надеюсь, он поймет. Надеюсь, что так, сказал Гриша, от души надеюсь, что так. Но про себя он подумал: нет, не оценит, не поймет. Разве принято у них, там, в России, обращать на это внимание? Подумаешь, встречу организовал, вот что скажет Струев. Для него это, вероятно, пустяк, пройдет незамеченным. Он, может быть, считает, что это ничего не стоит — вот так запросто взять и истратить вечер. И не просто потратить вечер (который можно было провести с пользой), но свести с влиятельным человеком. В приличном консалтинговом агентстве за это деньги берут — и немалые. И разве только в агентстве? Ефим Шухман прямо говорит, что всякая услуга имеет свою цену — и это всего лишь элементарное правило цивилизованного
общества. Ну что ж, я решил что это надо сделать, значит, это будет сделано — и точка. А неблагодарность? Что ж, надо быть готовым и к неблагодарности. Прекрасно сказал однажды Кузин: когда цивилизация сталкивается с варварством, она должна сделать выбор: опуститься до варварства (путь, который избрал Толстой) или навязать варварству свои представления о правильном поведении. Только так: навязать варварам единственно верный путь, говорил Кузин, и Гриша был солидарен с его мыслью, только так можно добиться прогресса — неустанным примером, пусть даже твой пример будет оплачен неблагодарностью. Да, я решил сделать так — и я сделаю так; и если он не поймет, — пусть это будет на его совести.— Ты прилетишь, и сам все поймешь, — сказал Гузкин Струеву. — Здесь существуют определенные правила игры, их нужно усвоить. Что же тут непонятного? Есть правила — их нужно выполнять, и только. Здесь нет хитростей. Как говорит один мой знакомый барон, — говорил Гузкин, наблюдая, как жена этого барона раздевается, укладываясь в постель, как она расстегивает лифчик и снимает чулки, — в финансовом мире все должно быть прозрачно.
— Твой друг — он дантист?
— Пойми, — терпеливо говорил Гриша, придерживая плечом телефонную трубку и развязывая шнурки на дорогих ботинках марки Todd, недавно подаренных ему Сарой Малатеста, — пойми, пожалуйста, в этом обществе, у нас, я имею в виду, не существует просто дантиста, просто антиквара или адвоката. Человек, встроенный в цивилизованную систему отношений, уже не просто носитель профессии — он представляет все общество в целом. Спроси, если захочешь, у Оскара Штрассера про политику, музыку, искусство — и получишь исчерпывающую консультацию. Я уж и не говорю о финансах, — добавил Гриша и расстегнул молнию на штанах, — одним словом, бери билет и прилетай. Я живу в Марэ, — сказал он и снял трусы.
— Марэ? А я думал, ты в Париже.
— Марэ — квартал в Париже. Думаю перебраться в Сен-Жермен, — Гриша поглядел на Клавдию, — но пока живу в Марэ. Да, пока что — в Марэ.
Попутчики, милая супружеская пара, достали коньяк, предложили Струеву. Как это принято между русскими, едущими за границу, они обменялись наблюдениями и соображениями о жизни. Вы в Париж? В Париж. Дела, надо полагать? Да вот, накопилось. Ах, как странно — представляете, сказать такое десять лет назад. Действительно, необычно. Я в Париж по делу, каково? Звучит, а? Ну как же, конечно, звучит. Мир, что ни говори, стал мал. Да, верно вы заметили. А денег наоборот — прибавилось. И здесь вы правы. Впрочем, у кого как. И это верно. Но — инфляция. Тут не угадаешь. А говорят, есть специалисты, люди информированные. Мы лично свой вклад разместили на Кипре, и горя не знаем рады-радешеньки. Как интересно. Да, представьте, на Кипре. Надежное место, сосед порекомендовал, положительный мужчина, сомелье в рыбном ресторане. Да уж, доверия к отечественным банкам нет: как тряхнет кризис, и тю-тю капитальчик! Горбатиться зря кому охота? А никому и неохота, вам, что ли, охота? И нам тоже неохота. А это солидная трастовая компания, дочерняя фирма от «Бритиш Петролеум». Называется… впрочем, это секрет, у нас там тайные вклады. Тогда лучше никому не говорите. Полагаем, дело надежное. Должно быть так, сказал Струев. Ведь не обманут же нас, как по-вашему? Наверное, нет, А то бы наш Дупель там денежки свои не держал, мы так считаем. А он держит? Люди говорят, что держит. Ну, раз люди говорят. Он небось себе что получше присмотрел. Это они нам только советуют: неси в Сбербанк. Они насоветуют! Нашли дураков. А сами кладут, где понадежнее. Куда они только не кладут. Так вы летите денежки тратить? А чего ж их не тратить, зря, что ли, пашем? На море летим, отдыхать. Вот оно что, отдыхать. Летаем каждый год на Лазурный берег. Средиземное море, культура. Да, согласился Струев. Буайбес любим кушать. Можно вас понять. Сосед приучил. Он из рыбного своего ресторана рыбку берет и буайбес варит. Попробуешь, еще захочешь. Еще бы! Марсельская кухня! Согласен. Да и вообще, сказали попутчики, Франция. И снова Струев согласился. А сами где живете? В Москве. А где же именно? А на 3-м Михалковском проезде, знаете? Есть такая улица. Как же, сам жил на 3-м Михалковском, сказал Струев. Год он провел по соседству, в общежитии полиграфического института, где студенты-монголы сдавали ему полкомнаты. Это там, где 23-й трамвай круг делает? Верно, смотрите-ка! Там на углу всегда была большая помойка, как, убрали теперь? Выяснилось, что помойку не убрали, и попутчики расстроились. Они спрятали коньяк, и остаток пути прошел в неприятном молчании.
— Пока обитаю здесь, — показывал Гузкин свое жилье утром следующего дня, — не Сен-Жермен, согласен. Но что привлекает меня в квартале Марэ, это, знаешь ли, атмосфера. Сейчас мыслящие люди, интеллигенты все селятся здесь. Круг общения, сам понимаешь.
— Я думал, они в Латинском квартале.
— Ах, перестань, Латинский квартал — это для туристов. Если хочешь почувствовать дыхание сегодняшнего дня — тогда надо сюда, в Марэ.
— Здесь рестораны, там рестораны. Сидят, кушают. Есть разница?
— Ну-ну. Ты еще не разобрался. Походи, посмотри вокруг, Подыши этим воздухом. Все культовые галереи здесь. Мейнстримные дискуссии. Общие темы, они важны, n'est pas? Атмосфера, if you know what mean. Пляс де Вож в окно видать, это чего-нибудь да стоит. Сядем в гостиной или в библиотеке?
— В библиотеке?
— До обеда люблю сидеть в библиотеке. Так, записываю что-нибудь. Набрасываю эссе. Готовлюсь к новым проектам.
— Новое рисуешь — или старое?
— Мальчишек много развелось, — сказал Гузкин с внезапно проснувшейся обидой; в конце концов, должен Струев понять, что подлинные заботы здесь, а не там; подумаешь — российские проблемы, ты поди выживи в условиях свободного рынка! — То, что мы с тобой, Семен, придумали тридцать лет назад, они сейчас продают за свое. Легко быть храбрым, если другой лег на амбразуру. Мы с Пинкисевичем стратегию вырабатывали, как защищать авторские права. Помнишь, — сказал Гузкин, — Дюшан говорил о том, что надо ввести конвенцию и запретить впредь пририсовывать усы Джоконде — иначе шутка перестанет быть смешной. А ведь, между прочим, так именно и случилось. Любой недоучка сегодня Джоконде усы пририсует. Думаешь, легко шпану на место поставить?
— Много здесь таких?
— Ну, допустим, в Марэ живут люди серьезные, — решил Гузкин отвести упреки от ближайших соседей, — Сен-Жермен тоже достойное место. Но в девятнадцатом аррондисмане такое творится. Отбросы общества. Чтобы пробиться — пойдут на все.
— И запретить нельзя? — спросил Струев.
— Как запретишь? Свободное общество! Всем свобода хороша, а здесь — минус!
— Возвращайся домой.
— Ты не понял. Дом — здесь. К хорошему быстро привыкаешь. Но то, что любой — понимаешь, любой оболтус! — имеет право повторить то, что в муках придумал Марсель Дюшан, — вот это раздражает.
— А ты перестань рисовать Джоконде усы — и опять будешь от всех отличаться, — сказал Струев, — есть еще способы, есть кой-какие приемы. Что-нибудь придумаем, — он оглядывался, словно примеряясь, какую из вещей Гузкина использовать для новых затей. По опыту прошлой жизни Гузкин знал, что затеи Струева кончались плохо.
Вместе со Струевым в уютную квартиру Гузкина вошло беспокойство. Струев сел на стул, дотронулся до пепельницы, придвинул стакан, и привычный уют Гузкина спрятался; стало тревожно в парижской квартире. Задул ветер с реки, сквозняк тряхнул занавески, сделалось холодно, и Гузкин прикрыл окно. Немедленно Гузкин вспомнил их бешеную жизнь брежневских времен, подвальные выставки, неопрятных девиц и пьяных милиционеров, ночные грузовики, которые ловили они у автобаз и договаривались с хмельными водителями, чтобы те затемно завезли огромные холсты в выставочный зал, вспомнил он испуганных смотрителей, которым совали трешки, чтобы те открыли двери и приняли опальное искусство, вспомнил ругань с чиновниками. Вспомнил афиши, намалеванные от руки, и то, как они их клеили ночами на стены, вспомнил блюдца, полные окурков, и дешевый портвейн, и Струева, льющего липкое вино в стакан, до половины заполненный одеколоном. Вспомнил Гузкин и безумные выходки Струева, то, например, как, привезя картины в выставочный зал и не добившись разрешения повесить их даже на час, Струев хладнокровно сказал директору: хорошо, не дадите картины выставить, так мы вам представление покажем. Прогрессивный перформанс хотите? Мы самосожжение устроим, прямо здесь, в зале, идет? Материалы наши, никаких расходов. Что, ужаснулся директор, бензином себя обольете? И тут же успокоился: не верю, себя не обольете. Зачем же себя, резонно ответил Струев, вот его оболью, — и вытолкнул Гузкина вперед. Или вас, сказал он, глядя на директора и скалясь. Гузкин вспомнил, как язвили они насмешками перепуганного чиновника, как издевались над бюрократом, названивающим поздним вечером в Министерство культуры, как Струев советовал директору: вы сразу в пожарную команду звоните. И хмельные художники, слушая их разговор, смеялись. Как странно, ведь смешного ничего и не было, подумал Гузкин. Интересно, насколько Струев шутил в тот вечер? Новая яркая жизнь вытеснила эти воспоминания из сознания Гузкина, и он привык думать, что прежняя жизнь была несовершенной, не до конца осмысленной, и даже стараясь в разговоре с Сарой или Клавдией припомнить подробности тех глупых лет — не мог. Ты мог бы написать мемуары, советовала ему Сара, ты столько знаешь о жизни! Гузкин подумывал взяться за перо — но прошлое слиплось в однородный серый ком: кто-то бежит куда-то, все кричат, кому-то крутят руки — как можно удержать в памяти такое безобразие? И вот теперь воспоминания вернулись. Гузкин глядел на своего гостя — и прежняя неопрятная жизнь вставала перед ним в подробностях. Струев курил, прежним, воровским движением гася сигарету о каблук, и Гузкина это шокировало. Струев принес купленный в аэропорту коньяк и пил так, как он пил раньше — много, большими глотками. Струев мало спрашивал, словно сам рассчитывал понять западный мир — но возможно ли такое? И даже пытаться не стоит. Гузкин вспомнил, каким наивным человеком был он сам в первые годы своей западной жизни. Струеву придется учиться, много и прилежно учиться: как надо здороваться, как говорить о делах, какие вина пьют днем, а какие вечером. Впрочем, он ведь, кажется, здесь бывал. И деньги, наверное, есть. Что ж, я дам ему шанс, пусть попробует вписаться в эту жизнь. Гузкин откинулся в кресле, оглядел свою библиотеку; верные союзники — книги по современному искусству — стояли стеной; он остался доволен диспозицией.