Учебник рисования
Шрифт:
Что и говорить, Западу пришлось нелегко. Но еще труднее стало русскому интеллигенту.
Он-то понадеялся на Запад, связал с ним упования — и что же вышло? Хорошо ли это со стороны Запада? Как относиться к искусителю, что ввел в соблазн, а сам оказался слаб и немощен?
Первая реакция состояла в том, что русский интеллигент обратил взоры от коварного Старого Света — назад, к отечеству. И то сказать: Россия много никогда и не сулила, а кушать давала. Мало — но давала все-таки. И то сказать: манили, манили в Европу, ну вот, заманили — а дальше? Мы приехали, а им самим, видите ли, плохо! Зачем звали тогда? Зачем, спрашивается, дразнили? В России пусть готических соборов нет, но зато иные преимущества имеются. Одной культурой, знаете ли, сыт не будешь. И потом — разве это культурно, если российскому интеллигенту, приехавшему в гости, не дают стипендий? Некоторые вольнодумцы восклицали: ах, не зовет меня Бриош в Париж, а Пайпс в Лондон? Ну и не надо! Все равно там у них стипендий больше чем на полгода не дадут! Не зовут меня в партнеры Портебаль и Майзель — обойдусь! Казахскую концессию не могу Бельгии загнать — так я отечественным губернаторам ее по кускам продам. И многие деловые люди России пересмотрели свое отношение к Европе. Разве это культурно, если бизнесмену ставят препоны в сбыте
— Наши коллекционеры лучше! — восклицали художники.
— Динамика здесь круче! — вторили им отечественные бизнесмены.
— Драйв главное, — говорили деятели культуры, — у нас здесь такой драйв, ух!
Резче всех выступил, как всегда, Борис Кузин. Его суждения ждали: что-то скажет он, тот, кто объехал Европу, налаживая мосты от небытия к бытию? Его, защитника западной цивилизации от российского варварства, осенила идея: он решил, что не только Россия еще не стала Западом, но и сам западный мир еще не вполне Запад. Это парадоксальное суждение многое разъясняло. А иначе чем объяснить досадные неувязки в западной истории и образе жизни? Вопрос действительно не прост. Противоречия налицо: с одной стороны, на Западе много вкусной еды, хорошие бытовые условия и высокие зарплаты — это цивилизованно, по-западному; с другой стороны, на Западе начинается инфляция, гранты давать перестали, экономика не в лучшем виде — это не по-западному плохо. С одной стороны, в наличии соборы и культура — это по-западному; с другой стороны, безработица, растущая ксенофобия, отсутствие приглашений с лекциями о прогрессе — это не по-западному. С одной стороны, на Западе — свобода; но если нет зарплаты, то и свободы (в хорошем, западном смысле слова) нет. Ergo: Запад еще не состоялся, Запад — это лишь обещание идеи Запада, это некий проект западничества. Этим именно и объясняется то, что Запад так дифференцирован сейчас. Лучшая, западная часть Запада идет к прогрессу, а худшая, незападная часть Запада — тормозит прогресс. Скажем мягко, Европа сегодня удивляет, да, удивляет. Весьма скоро вопрос прояснился: подлинный Запад все же существует; Запад просто переехал через Атлантику. И Западу, отягощенному незападным балластом внутри самого себя, — тяжело. Долг интеллигентного человека — понять и разделить его борьбу.
— Значит, борьба с варварством продолжается? — спрашивали у Кузина.
— Да, — говорил Кузин в ответ, — какие бы личины ни носило варварство сегодня: терроризма, инфляции, ксенофобии — с варварством мы, люди цивилизации, будем бороться до победного конца.
— Следует ли из этого сделать вывод, — спрашивала бойкая журналистка, — что Россия не столько часть Европы, сколько участница некоего западного проекта? Может быть, следует пересмотреть основные посылки? Да, Россия стремилась быть европейской державой. Но сегодня это не актуально. Почему бы не счесть Россию частью Америки? Ведь ничто не невозможно — и (как географически, так и в плане перспектив прогресса) Россия к Америке ближе? Зачем входить в какую-то старую цивилизацию, если есть новая? Если прорываться в цивилизацию — так лучше сразу прорываться в хорошую, не так ли?
— Вы, конечно, упрощаете, — благосклонно журил ее Кузин, — но в целом вы правы. Не следует унывать, мы только в начале пути к свободе. Пусть первые шаги и были не особенно удачными, но возможности движения остаются.
Теория Кузина оказалась спасительной для российской любви к Западу. Оказалось, что, несмотря ни на что, Запад все же можно и должно любить, поддаваться славянофильским настроениям не пристало, а если и подверглась испытанию вечная российская любовь к Западу — так это лишь укрепляет чувства. Разве это не закон жизни? Именно разлука и расстояние укрепляют чувство — проверяют его на прочность. Зато сколь ярко оно вспыхивает при встрече!
Как не обратиться здесь к происшествию, случившемуся на одном из приемов у Дмитрия Кротова? После памятного новоселья, объединившего умственных людей столицы, у Кротова регулярно собирались лучшие из лучших. Поводы найдутся всегда — например, чтение второй редакции новой программы партии «Единая правда». Никакой дидактики, боже упаси. Ясно: политика — повод для приятных встреч. Вот и Роза Кранц — та тоже собирает интеллигенцию на чаепития, подкладывая под милые посиделки политический повод. Ах, поговаривают, что Дима Кротов и Роза Кранц — идеологические противники! Не верьте этому: интеллигентные люди противниками быть не могут! Споры — да, столкновения позиций — безусловно, но для чего же враждовать? Не исключено, что и Роза Кранц присоединится к сегодняшнему торжеству, как же без нее? Будущее России выковывается в горнилах подобных собраний! В роскошный особняк на Малой Бронной явились иностранные послы фон Шмальц и Крайский, отец Павлинов, модный дизайнер Валентин Курицын, издатель Пьер Бриош, знаменитый галерист Слава Поставец, стильный юноша Снустиков-Гарбо. Явилась авангардистка Лиля Шиздяпина в оригинальном наряде из консервных банок, правозащитница Голда Стерн с новой статьей, бичующей коррупцию в Узбекистане. Зашел по-соседски Тофик Левкоев, оставив мрачную свою охрану у дверей, прилетел из Парижа обозреватель «Русской мысли» Ефим Шухман, пожаловали признанные мастера — классики второго авангарда.
В числе прочих появился знаменитый гомельский мастер, приобретший наконец прочную славу: рыночная цена колебалась в зависимости от цвета фекалий, месяца и дня изготовления, их консистенции, ингредиентов, что были употреблены мастером в пищу перед представлением. Специально маркированные этикетки удостоверяли подлинность содержимого и предостерегали от подделок. А то ведь мало ли что! Этак каждый кучу навалит и расфасует по майонезным банкам! Любой профан теперь способен нарисовать черный квадрат, однако тот ли это будет квадрат? Остерегайтесь, приобретая майонезную баночку: подделки преследуют на каждом шагу! Но если повезет, и вы окажетесь среди немногих счастливцев, тех, кто обладает уникальным произведением — вот тогда вы действительно сможете насладиться пиром красок. На вопрос поэта: что есть красота? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде? — гомельский мастер дал поистине исчерпывающий ответ. Коллекционеры выставляли эти сосуды рядом с полотнами Пинкисевича, и часто
оттенки фекалий дополняли и усложняли цветовую гамму признанного колориста. Пинкисевич работал в серых тонах, гомельский мастер предпочитал земляную палитру — от бледной жидкой охры до густого вандика. Мастер из Гомеля, обретя вес в обществе, стал любимцем салонов, и только давние недоброжелатели (Роза Кранц, например) за его спиной кривились и демонстративно зажимали нос.Когда блестящее общество было в сборе, прибыл хорек. Один из наиболее загадочных (но и наиболее прославленных) представителей столичного бомонда подъехал к дому в серебристой «Альфа-Ромео», взмыл наверх на руках личного шофера Кости, был спущен на пол и вошел, виляя бедрами и источая запах французских духов. Следом шел всегдашний спутник — оживленный Яков Шайзенштейн. Хорек немедленно сделался центром внимания. Он нашел место, где была установлена карточка с его именем (хорек был поименован как лидер парламентской фракции), сел, обвел гостей волооким взглядом. Гости во все глаза смотрели на поразительное создание — совсем, ну совсем как человек, только изысканнее, утонченнее, лучше. Сколько стиля, сколько такта. Хорек грациозно поворачивал головку на реплики, благосклонно шевелил ресницами. Вот это и есть символ авангарда, шепнул кто-то подле Ефима Шухмана, и тот немедля внес соответствующую запись в блокнотик. Это — стиль! — шепнул другой. Он говорить умеет, шепнул третий. Что там — говорить! Он статьи пишет, в журнал «Мир в кармане», и какие статьи! Да знаете ли вы, что Басманов освобождает ему кресло спикера? Как? Быть не может! А вот компетентные люди рассказывают. И зашептали, зашелестели, принялись рассказывать проверенные и непроверенные факты из жизни хорька. Как он возмужал! И бесспорно, похорошел. Хорек увеличился в размерах, ухоженная шерстка его блестела. А смотрит как значительно. Сразу видно, глубоко чувствует. Как пережил он житейские бури и волнения, крушение своей любви? Обрел ли новое чувство? Вот хорек застенчиво опустил ресницы, призывно шевельнул задом. Гости гадали: кто же сегодня занимает место Сыча? Найдется ли такой, что будет достаточно хорош, чтобы составить его счастье? Кто дерзкой рукой обнимет его нежное шерстяное тело? Кого нынче хорек восторгом дивно упоит? Кто счастливец? Яша ли Шайзенштейн, коего молва упорно именовала счастливым преемником художника Сыча? Иной ли дерзнет домогаться хорьковых прелестей? Ведь перед нами не простой смертный — государственный деятель. Ему и спутник нужен под стать. Хорек потянул грациозную шейку, привстал, словно высматривая избранника в толпе.
И здесь случилось непредвиденное и странное. Из толпы выступила черная старуха с зеленым бантом на плоской груди (как затесалась она в толпу? как попала сюда? ее никто не звал и не знал никто) и вперила змеиный взгляд в хорька. Хорек беспокойно дернулся, словно взгляд этот причинил ему физическую муку. Старуха сделала еще один шаг вперед, уставивши свои темные неподвижные глаза в живые хорьковые глазки. Дикое, но тем не менее совершенно реальное событие потрясло присутствующих: то ли взгляд упомянутой старухи обладал смертоносной силой, подобно взгляду сказочного василиска, то ли из-за обилия народа и духоты сделалось плохо хорьку, но неожиданно глаза хорька закатились, и он грянулся на пол без чувств. Бросились к несчастному животному, сунули ему под нос нюхательную соль, принялись растирать лапки, сыскался доброхот и сделал хорьку массаж сердца, но ничего не помогало, казалось невозможным вернуть существо к жизни. Да что же это с ним такое, граждане? Убила его, что ли, эта баба-яга? Да кто она? Ну-ка, разъясните этот вопрос! Где она, эта ведьма? Подать ее сюда! Повернулись к злодейке, но той и не было уже в комнате — как сквозь землю провалилась черная старуха. Да видел ли кто-нибудь, как она ушла? И не видел никто — и знать не знает. Растворилась. Но к черту все это, не до того, погибает хорек! Умрет ведь, умрет совсем, похолодел весь, глядите, и пульс не прощупывается! Раздвинув любопытных, вышел из задних рядов художник Сыч — и сызнова гости изумились: этот-то как здесь оказался? Кто он, уж не былой ли сожитель хорьков? Ну да, именно он. Некогда знаменитый автор перформансов, отвергнутый хорьков обожатель, его и звать никто не звал на новоселье, уж забыли про него. И что же, он преследует хорька, так, оказывается? Принялись выяснять подробности. А просто все оказалось — Сыч тайком всюду следовал за хорьком, украдкой следил из подворотен, наблюдал из окон, подглядывал из-за углов. Проник он и сюда, прошел в толпе гостей мимо охраны. И вот, когда случилась беда, кто же, как не он, мог лучше помочь? Кто мог бы знать хорька лучше, чувствовать зверя, как самого себя? Сыч склонился над простертым тельцем, приник губами к хорьковой пасти. Так, дыханьем рот в рот, из уст в уста, возвращал он к жизни любимое существо. Казалось, сама любовь воскрешает ушедшего в мир иной хорька. Вот шевельнул он членами, вот дрогнули пушистые ресницы, вот открыл хорек маленькие глазки, поглядел на своего возлюбленного. И присутствующие почувствовали себя лишними в этой просторной зале.
29
Одним из качеств живописи является постоянство. Картина пребудет неизменной — изменится зритель, который смотрит на нее. Зритель будет приходить на свидание к картине в молодости и в старости, — он изменится, а картина останется такой, как была. Даже когда время или глупость людей разрушают картину, картина продолжает жить — так сохранены нашим сознанием погибшая во флорентийском пожаре «Битва при Сан-Романо» Леонардо, фрески Мантеньи из Падуи, разрушенные бомбежкой, холсты Рембрандта, поврежденные безумцами. Упорство замысла сильнее житейских бед.
Несовпадение человеческой природы и природы искусства проявляется разительнее всего во время создания картины: художник каждый день подходит к холсту в ином настроении, мысли, несходные со вчерашними, посещают его. Однако перемены не должны оказать влияния на замысел. Картина, только задуманная, уже живет в нераздельном единстве красок, в неколебимости образа. Все, что художник будет делать в дальнейшем, — есть служение этому образу. Мелкие заботы, ценители, выставки и заказы могут привести в волнение, которое несовместимо с чистотой замысла. Художник, приступая к работе, должен вернуть себе ровное дыхание: не всплесками эмоций создается живопись. Ровный огонь вдохновения не похож на возбуждение или энтузиазм — это всего лишь следование долгу.
Исполненная таким образом, картина получает заряд стойкости, которого ей хватит на века — и который она сможет отдать зрителю. Художник умрет, он будет забыт, картина может быть разрушена — но непреклонное усилие труда и морального решения пребудут навеки. Даже через обломки разрушенной стены, через стертые с холста мазки эта твердость явит себя. Это твердость и есть живопись. Следует помнить слова, сказанные Лионелло Вентури о портретах кисти Сезанна: «они прочны, как горы, и крепки, как чистая совесть». Настоящая картина хранит верность не только себе самой — она хранит верность всему настоящему и хорошему, ради чего и была написана.