Учебник рисования

— Ну что ж, — сказал Кузин, — если общество сделало шаг от простого продукта к товарному фетишизму, а затем от товарного фетишизма — к обожествлению свободы, можно порадоваться за такое общество.

— Но яблоко не стало слаще, свобода не стала свободнее. Теперь свободу выбросили на рынок, свобода — предмет обмена. Сегодня сильные делают вид, что свобода — объективная реальность, такая же, как разница между хорошим автомобилем и плохим. Делают вид, что свободой может обладать любой, используют деньги — в качестве акций этого предприятия. Попробуй, примени акции на деле. Ты можешь приобрести товары — то есть то, что имело отношение к предыдущей эпохе промышленного производства, то, что некогда символизировало права. Теперь у негритянки в Бронксе меховая шуба такая же, как у дивы с Бродвея, но равных прав у нее нет. Негритянку и тебя, русского профессора, обманули, — товар уже не воплощает власть. Настолько ты экономику должен представлять: тебе дают акции на владение фальшивым рудником. Рудника в природе не существует. Но акции действительно символизируют этот рудник. Насколько фальшивы настоящие акции несуществующего рудника?

— Однако люди, имеющие много таких акций, — заметил Кузин, — и пользующиеся фальшивой свободой, — они, тем не менее, свободны по-настоящему. Вон, Кротов, на таком лимузине катается, что машина в телеэкран не влезает.

— Чем фальшивее компания, тем длиннее автомобиль у менеджера.

— Дело в том, милый Семен, — сказал Борис Кириллович устало, — что свобода действительно — дым, газ, ветер. Но газ — веселящий, ветер — пьянящий. Мнимая свобода — все равно свобода, потому что пьянит так же точно, как та, что была бы настоящей. Расчет, может быть, у них и есть — но обмануть тебя они не могут. Пусть тебе всучили обманные акции несуществующей свободы, но если ты стал свободен хотя бы на миг — ты все равно свободен по-настоящему, навсегда.

— А ты, — спросил Струев, — был когда-нибудь пьян этим ветром?

И Борис Кириллович ответил:

— Я? Нет, не был. Но всегда хотел.

— И я, — сказал Струев, — не был. Но тоже всегда хотел.

VIII

— Ты собирался предложить мне какое-то дело, — напомнил ему Кузин, — какое-то сомнительное предприятие.

— Собирался, — сказал Струев, — но передумал.

— И правильно, что передумал. Твои предложения я знаю наперед. Мне уже несколько раз предлагали авантюры. — Кузин улыбнулся грустной улыбкой. — Заговоры, топоры и так далее. — Кузин улыбнулся еще более печально. — Я думал, мы повзрослели. Опять за старое?

И Борис Кириллович поглядел на Струева, как глядят на хулигана-второгодника: где этот балбес берет столько прыти? В себе самом Борис Кириллович чувствовал лишь усталость. Он сказал:

— Знаешь, почему я избегал авантюр?

— Скажи, — сказал Струев.

— Потому, что я — русский интеллигент.

— А декабристы? — спросил Струев. Откуда-то, из школьных лет, всплыли воспоминания о том, что декабристы, готовившие восстание, — родня русской интеллигенции.

Кузину был приятен разговор — слава богу, не надо прятаться на явке, готовя диверсию, но можно покойно расположиться с чашкой чая — и обсуждать культуру; Кузин в который раз умилился сложившейся ситуации. В чем-то проиграл. Но жизнь — выиграл.

— Обрати внимание, Семен, что три самых великих произведения в русской литературе были задуманы как произведения о декабристах — а написать их не смогли. Не задумывался над этим?

— Нет.

— Русская литература, — сказал Кузин, — в принципе не умеет оправдать насилие. Даже такое — неосуществленное насилие — и то не находит оправдания. Как доходило у великих писателей до описания заговора — и все, остановка. Неважно, что планы благородные, но — заговор против порядка есть вещь недопустимая в гуманистической литературе. Кровь нельзя оправдать ничем. Не получалось про это писать. Надо было посмотреть издалека, изменить ракурс, ответить на вопросы: почему так получилось, что заговор возник, отчего такие характеры сложились. Надо описать, отчего герой в любви разочаровался, и про его друзей, и про его семью рассказать. И отодвигали действие все дальше и дальше от самого заговора, так далеко, что уже и год описывали иной, и проблемы другие. Романы получались про любовь, про войну, про мир, а не про политику.

— А время шло, — сказал Струев с досадой.

— Ну, допустим, про ожидание и нетерпение диссертации написаны. Повторяться не будем. Когда иные люди спешили и совершали поспешные поступки — получалась Октябрьская революция. Мне кажется, что декабристы не меньше сделали, чем Ленин, но неизмеримо больше. Подвиг декабристов в том, что они никого не убили. Пришли, построились в каре — и дали себя схватить и повесить. Их бунт — это символ свободы, понимаешь? Не деньги, заметь, символ свободы — а личная жертва. Они оставили этот символ для тебя, для меня. Их смерть остается в веках, как костер Савонаролы, как казнь Мора. Важен принцип, за который идешь до конца. Это самое прекрасное в декабристах: они ничего не совершили, но провозгласили, за что идут на смерть. Дали себя повесить и сослать в Сибирь. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Струев.

— От декабристов произошла русская интеллигенция. Не от бунта, но от жертвы.

— И оттого, что декабристы вышли на площадь, а делать ничего не стали, у нас с тобой вроде как оправдание есть дома сидеть.

— Разве нужно оправдание, чтобы заняться наукой? Пока по конференциям бегал, рукописи забросил. Забыл, когда книги читал. Пришло время заняться домашними делами.

— Верно, — сказал Струев. — Ты, Борис, дух времени всегда точно чувствуешь. Дома сидеть — сегодня самое безопасное занятие.

— Не понимаю тебя, — сказал Кузин.

— Глядишь, и не заметит никто, как мы наукой занимаемся. Ты посчитай их там, наверху. И любителей теперь нет, одни профессионалы.

— Ну-ну, — сказал Кузин. — При Сталине и не такое было.

— Разве? Сталин в органах не числился и голубых погон не носил. Власть у ГПУ была — но эту власть партия большевиков им давала. Нужен был Ежов — звали Ежова, не нужен — убирали Ежова. Партия большевиков плохая, но партия — это не органы безопасности.

— Какая разница, — сказал Кузин, — кто тебя убьет?

— Я не говорю, что Сталин людей не убивал. Я говорю, что госбезопасность страной не правила. Их держали, как пса на поводке. А сейчас — партии нет, ошейника нет, песик и сорвался с поводка. Страной правит Комитет госбезопасности.

— Не преувеличивай, — сказал Кузин, а Ирина Кузина тяжело вздохнула. Не любила она подобные разговоры в своем доме. Хватит, довольно поговорили об этом в свое время. В девяностые такие разговоры были бы уместны. Тогда и газеты выходили соответственные — с критикой ГУЛАГа. Но не сейчас. Договорились, ведь уже договорились они с Борисом, что уходят в науку — закрывают двери для всякой агитации и пропаганды.

— В конце концов, — сказала Ирина Кузина, — нельзя находиться во власти привычек. Не все то, что мы говорили двадцать лет назад, — верно сегодня. Да, мы привыкли, что органы — это плохо. Но, когда живешь в демократической стране, на эти вещи привыкаешь смотреть иначе. Если гражданин не имеет прав, если он винтик государственной машины, ему от всего страшно. А если ты — свободный гражданин, то и сознание у тебя свободное, правовое. Разумеется, в эпоху Сталина органы распоясались — и люди их боялись. Мы, интеллигентные люди, стали употреблять слово «комитетчик» едва ли не как слово «черт». Однако в самой идее защиты государства никакого вреда нет. Демократическое государство должно следить за своей безопасностью.

— Ты правда считаешь так, Ирина? — спросил удивленно Кузин. Не слышал он раньше таких речей от жены.

— Государство должно следить за своей безопасностью, разве нет?

— Ну, если вдуматься… — сказал Кузин.

— Государству столько всего надо обезопасить, — сказала Ирина. — Границы, или реки. Например, — пояснила она, — если есть семья, то мне ее надо защищать.

— Чудная у нас страна, — сказал Струев, — государства почти нет, а государственная безопасность есть.

— Ирина права, — сказал Кузин. — Почему мы должны бояться? Ну да, органы. Да, комитетчики. Да, в правительстве сейчас два или три человека — бывшие сотрудники Комитета госбезопасности. И что же?