Учебник рисования

— Почему у вас такое имя странное: Ефим? — спросил его Клауке.

— Родословная тянется от остзейских баронов. Генезис имени Ефим прост — это русификация северного имени Эйвинд.

— Так почему бы вам, г-н фон Майзель, не вернуть себе исконное имя?

— Для чего стесняться своей истории? — произнес Ефим Шухман. — Да, я жил в России, и следы пребывания в славянской стране остались.

Тем не менее он заказал (просто на всякий случай) набор визитных карточек с именем Эйвинд. В конце концов, объяснял он свои мотивы Барбаре и другу дома Борису Кузину, не всякому же я могу рассказать обстоятельства своей биографии. Да и зачем? Есть некоторая назойливость в том, чтобы претендовать на уникальную судьбу, некрасиво привлекать к себе внимание. Визитная карточка, как деловой костюм, должна быть четкой, информативной. Не правда ли, Mein Schatz? Эйвинд фон Майзель, культуролог. Точка.

VII

Замужества увенчали изломанные биографии многих героев этой хроники.

Клара Гузкина вышла замуж за культурного советника Фергнюгена и уехала с ним в скучный город Аурих, в Нижнюю Саксонию. Отвратительный климат, плоский ландшафт, безмерно банальные соседи сыграли роковую роль в отношениях четы. Клара сбежала в Берлин. Там она открыла массажный салон на Уландштрассе, а стилистом пригласила специалиста из Москвы, известного эстетика Петра Труффальдино. Объединенный Берлин сперва немного напугал осторожного Труффальдино: слишком много поляков и русских, говорят про мафию, одного галериста даже застрелили. Однако он прижился, девушки в салоне его любят, оказывают ему незначительные услуги, а некоторые разрешают проделывать над собой то, что некогда он творил с Анжеликой. В благодарность за это Труффальдино долгими слякотными вечерами, когда клиентов нет, рассказывает девушкам про дискурс и парадигму, про светозарного мыслителя Жака Дерриду, и девушкам нравится. Они давно уже относятся к Труффальдино как к члену своей маленькой семьи, не стесняются его совершенно, посылают в аптеку за презервативами и прокладками и, хватая культуролога за штаны, говорят: Петюнчик, покажи дискурс. Сумеешь залезть в мою парадигму, или как? Труффальдино не обижается, не плачет, как бывало от унижений Свистоплясовой, но тихо смеется. Однажды их массажный салон навестил Владислав Тушинский, профессор Стенфорда, ездящий по миру с лекциями «Как нам переделать Китай в 900 дней». Профессор, всегда отличавшийся неумеренным сексуальным аппетитом, провел бурную ночь в салоне вызывал девушек одну за другой, и наутро многие жаловались, что парадигма побаливает. Хозяйка салона Клара Гузкина обращается с Труффальдино строго, но не слишком, так что можно сказать, что судьба культуролога устроилась.

Своеобразно сложилась судьба у художника Снустикова-Гарбо. Художник провел ряд ошеломляющих акций в крупнейших музеях мира: мастер перевоплощений, во время шоу в Бабуре он оделся мадам Рекамье, а в галерее Тейт предстал публике в обличье леди Дианы. Последний перформанс решил его судьбу. Присутствовавший в зале Ричард Рейли был настолько пленен образом, что немедленно предложил художнику уединиться в его особняке. Роман имел продолжение: Рейли расстался с семьей, соединил свою судьбу со Снустиковым. Либеральные изменения британской конституции разрешали однополые браки, и влюбленные оформили отношения в тихом приходе в Дорсете. Нечего удивляться тому, что Снустиков сделал операцию и окончательно вернул себе пол, предписанный проведением. Миссис Рейли (о девичьей фамилии не вспоминали) сохранила сценический псевдоним, и лишь в некоторых — неофициальных — случаях именовалась Теодора Рейли-Гарбо.

Все складывалось неплохо, но судьба заготовила еще одно испытание для художника, и очередной удар оказался роковым. Спустя некоторое время после замужества Теодора Рейли захотела подарить наследника своему супругу. Растроганный Рейли пошел на все — была проведена немыслимой сложности операция, и в тело его супруги была вживлена женская матка с плодом, который следовало выносить и произвести на свет. Сам Ричард Рейли не уставал повторять, что ничто не невозможно. Однако судьба сочла иначе: дама умерла родами. В частной клинике Дорсета миссис Рейли (в девичестве — авангардист Федор Снустиков-Гарбо) испустила дух. Рейли остался безутешен. Он вышел на пенсию и ежедневно посещает бар, где great guy Барни потчует его дрянным пивом и вымогает чаевые.

Бар этот нисколько не изменился, и если вы окажитесь в Лондоне, то легко его отыщете: спросите, как найти великого Барни — и вам покажут. Спрашивать, разумеется, надо у людей светских, понимающих толк в настоящей кухне. А если вы бываете в Париже, то наведайтесь в гостиницу «Лютеция», загляните в тамошний бар — бросьте взгляд по сторонам, и обязательно в углу увидите неразлучную троицу.

Эжен Махно, Кристиан Власов и Жиль Бердяефф — сидят, как привыкли сидеть вечерами, в баре гостиницы «Лютеция», и спорят о проблемах цивилизации. Мнения их редко совпадают, но это не мешает дружбе. Махно по-прежнему груб, Власов — тверд в убеждениях, Бердяефф — погружен в размышления. Меланхолический характер Бердяеффа эволюционировал в сторону мистики, что, однако, не мешает его негоциям. Самые успешные продажи он осуществляет, имея дело с клиентами возвышенной ориентации. Его друзья стали замечать, что он часто прохаживается в районе улицы Греннель, и однажды поинтересовались, не к графине ли Тулузской он наведывается? Что, спросил невежливый Махно, думаешь Портебалям еще пару фальшаков впарить? А Власов предположил иное. Не сменил ли Бердяефф Гришу Гузкина на посту любовника знатной дамы? Бердяефф с печальной улыбкой отклонил эти предположения. Торговля для меня не все, сказал он. Да, спекулирую. Да, бывает, что ворованным. Но главное — духовность. Хожу вокруг ее дома, смотрю на окна, иногда вижу ее силуэт. Разве запрещено человеку иметь идеал? Обладать не обязательно — важно верить. И друзья (даже грубый Махно) смеяться над ним не стали.

— Пусть, — сказал грубый Махно, — каждый сходит с ума по-своему. Кот, если делать нечего, себе жопу лижет, а этот дурень в окна подглядывает. Что мне, жалко?

Окна особняка на рю де Греннель, действительно, что ни вечер горели ярко — ритм жизни де Портебалей не изменился нисколько. Клавдия Тулузская давала балы, окружив себя молодыми поклонниками из стран Восточной Европы, многообещающими талантами, и многим оказала протекцию. Так, ее протеже последовательно побывали — хорватский космонавт, болгарский композитор, белорусский альпинист. Какие именно вершины покорял этот резвый человек в Белоруссии, сказать затруднительно, но какие-то наверняка покорил, если графиня приблизила его к себе. Клавдия Тулузская по-прежнему царственно хороша. Сомнений в ее родословной не возникает ни у кого, а если ее папа, Отто фон Абец, и был немецким фашистом, то как, скажите, это может воспрепятствовать его дочери быть французской графиней?

Правда, на одном из последних приемов у нее образовалась соперница: новая дама вошла в парижский свет, украсила себя алмазами, отрекомендовалась княгиней Монсерратской. Что это за княжество такое, возбудились гости, их любопытство немедленно было удовлетворено — есть, оказывается, далеко в горах, такое княжество, богатое и прекрасное, и по знатности князи Монсерратские не уступают Валуа. Парижан не смутило, что в княгине была опознана московская красавица — Тахта Аминьхасанова: превратности княжеских биографий ведомы всем. Надо отдать должное двум дамам, они не поссорились, но договорились и разделили сферы влияния: Клавдия Тулузская опекает славянских авангардистов, а Тахта Монсерратская — исламских модельеров. Впрочем, княгиня Монсерратская половину своего времени проводит в Москве, городе, с которым связана юность. Тем более, что очередной супруг ее, финансист Фиксов, имеет в славянском городе некоторые интересы.

VIII

Роза Кранц вместе с верною своей подругой Голдой Стерн были освобождены из мест заключения досрочно — за примерное поведение и не замедлили свести счеты с теми, кто способствовал их аресту. Кто упрекнул бы пожилых девушек в злопамятности? В лучших российских традициях они составили донос на министра культуры Ситного и его заместителя Потрошилова — как на сбытчиков краденого, взяточников и мздоимцев. Донос был передан через третьих лиц в администрацию Слизкина, попал ему прямо на стол. Слизкин знал толк в мздоимстве, в частности, он понимал, какие взятки положено брать министру культуры, а какие нет. Слизкин вскипел. Подчиненные рассказывали, что он два раза стукнул кулаком по столу, заглянул в ящики стола, порвал два или три документа, а затем отдал приказ о задержании мошенников. Красив ли поступок Розы Кранц и Голды Стерн, нет ли — не нам судить, но логика в нем присутствовала. Особенно если учесть, что министр Ситный и его заместитель Потрошилов одновременно обвинили друг на друга в коррупции. Оба культурных деятеля сорвали печать с уст своих и предали огласке алчность коллеги — да, невозможно долее скрывать размеры уворованного! Ситный написал такое о своем сотруднике, что его сочинение читали и перечитывали, и знакомым давали почитать. Но и петиция Потрошилова не лишена была любопытных деталей. Так что, в ту пору, когда доносу Розы и Голды дали ход, в соответствующих инстанциях уже имелись подробные доносы, написанные фигурантами друг на друга.

Аркадий Владленович Ситный, румяный мужчина и министр культуры, вором не был, он был милым светским человеком. Беда в том, что когда правящие круги общества состоят из воров преимущественно, рано или поздно, но попадешь в соучастники. Казалось бы, для чего же преследовать сообщника, если сами воры на свободе? Но так обычно и происходит: воры избавляются от свидетелей. История Аркадия Владленовича не сделалась исключением. Брали Ситного с ОМОНом, опасаясь сопротивления. Сопротивления Аркадий Владленович не оказал: напротив, смиренно протянул руки для вериг и вручил покаянное письмо с подробными описаниями мест хранения краденого, номерами швейцарских счетов, паролями для сейфа и пр. Все вышеуказанное, принадлежало не самому Ситному, он выступал лишь доверенным лицом — однако закон суров. Отобрали все, лишили даже и дачи, и реализовали имущество в пользу детских домов. Каких именно домов никто не знает, ходили слухи, что этих домов в природе не существует — но обнаружилось, что дома эти есть и опекает их не кто-нибудь, а Роман Петрович Слизкин, так что опасения, безусловно, напрасны.

Иначе проходило задержание подельника Аркадия Владленовича, печально известного Шуры Потрошилова. Когда оперативники нагрянули в лесной массив, окружавший загородный дом министерского работника, и фигуры блюстителей закона замаячили меж сосен, Шура Потрошилов не только не сдался на милость закона, но напротив того — отважился на сопротивление. Что подвигло немолодого рыхлого мужчину на активные действия? Сознание того, что привычная жизнь, полная развлечений, дармовой жратвы и поездок в заграничные командировки, кончилась — а другой жизни не надо? Природная агрессивность — или нечто иное? Кто знает. Во всяком случае, когда звук передернутого затвора (боец группы захвата, приближаясь к даче, обнажил ствол и привел оружие в боевую готовность) разнесся меж рублевских сосен в морозном воздухе, со стороны дачи грянули выстрелы, и отряд залег. Шура Потрошилов, проявляя бесовскую прыть, несовместимую с тучностью, обежал свой особняк, замкнул окна и двери на стальные засовы, а сам попытался уйти по крышам. Произведя несколько выстрелов из дедовского табельного оружия (маршал Потрошилов оставил семье именной парабеллум), Шура Потрошилов заставил нападавших залечь, а сам воспользовался чердачной лестницей и слуховым окошком. Обдирая живот, царапая щеки, протиснулся Потрошилов в узкое отверстие, и вот он уже балансировал на крыше. Массивный особняк доставал крышей до верхушки сосны, и, теоретически рассуждая, было возможно выбраться на конек крыши, оттуда перескочить на сосну, с нее на елку — и так пробраться на соседний участок к журналисту Баринову. Тряся животом и подбородками, Потрошилов балансировал на кровле своего дома, готовясь к прыжку. Снизу он был не виден; оперативники ломали стальную дверь, резали решетки на окнах, а он, наверху, собирался с силами. Так крупное животное, хищник саванн, выжидает момент, чтобы метнуться за добычей. Наконец Потрошилов прыгнул, и, как можно было предположить, неудачно. Тяжкое тело обрушилось на скат кровли и, соскользнув с нее, рухнуло на крышу более низкого здания для прислуги. По несчастному стечению обстоятельств, Потрошилов рухнул непосредственно на кованый флюгер, выполненный в форме каравеллы, летящей под парусом. Флюгер вошел министерскому работнику в пах, проторил себе дорогу к прямой кишке, раскроил мочевой пузырь, желудок и, почти не задев двенадцатиперстную кишку, легко прошел легкое и, пропоров трахею, вышел из горла. Шура Потрошилов застыл на флюгере в малопривлекательной позе жареного цыпленка, причем изо рта у него торчала гордая каравелла под парусом. Так он и провисел, пугая птиц, в течение трех дней, в то время как опербригада обшаривала дом в поисках подземного хода. Нашли Потрошилова случайно — курсант, указывая на крышу, сказал старшему лейтенанту: живут же буржуи, эвон какое чучело заказали, прямо художественно выполнено. Министерство культуры все-таки, ответил старлей и сплюнул. Это у него, небось, инсталляция такая, добавил он, тыщ десять, небось, стоит. Однако, вглядевшись в нелепую фигуру, застывшую на фоне закатного неба, старший лейтенант понял, что преступник обнаружен.

Радоваться чужой беде, тем более жуткой гибели, в московском обществе не стали и даже организовали поминки в небольшом Доме культуры — не особенно пышные, но пристойные: тарталетки с селедочным паштетом, легкая музыка.

Среди выступавших случился поэт (мало кто помнил его редакторское прошлое) Виктор Чириков. На вечере памяти Потрошилова Чириков скандальных поэм не читал, а развлек зал частушками. После слез и вздохов это оказалось уместным.

— Девки спорили в машине: У кого салон пошире; Вышла ссора у парней: У кого «роллс-ройс» длинней? —