Учебник выживания для неприспособленных

— А…

— Из секретариата братьев Эйхман мне уже позвонили. Меня вызывают в их офис в конце недели.

— Как… настоящие братья Эйхман? Ты их увидишь… Живых?

— Да… Дело такое неслыханное, что, думаю, они захотят сделать его примером. Показать, что лично заинтересованы в решении серьезных проблем. Сейчас маркетинговая служба наверняка уже задействовала всех своих маленьких гениев, чтобы попытаться расхлебать эту кашу. Они пошлют деньги пострадавшим, публично принесут извинения, примут меры по укреплению безопасности своих сетей и главное, главное… распнут виновного… то есть меня.

Бланш Кастильская перевела дыхание. Она была на грани нервного срыва.

Перед тем как уйти, она запустила пальцы в волосы Жан-Жана.

— Я счастлива, что ты уцелел.

Жан-Жан остался один с огромной тяжестью на сердце. В нем крепло печальное убеждение, что его жизнь подошла к какому-то краю.

Как ни странно, он вспомнил о Марианне и задался вопросом, жива ли она. Ему подумалось что, если она мертва, изнасилована и расчленена этими четырьмя волками, то для нее теперь все проще: пари себе в абсолютном небытии, без забот, без страданий, свободная от всех тягот, которые приносит жизнь.

Он ощутил почти зависть и задумался, что же станется с ним. И ясно увидел, как будет стариться рядом с отцом, в его крошечной квартирке, в тех самых стенах, которые видели смерть его матери и скоро увидят его в самой жалкой роли: старой развалиной, которая рано или поздно станет говорить сама с собой и ходить под себя.

Жан-Жан жалел себя. Он понимал это и был себе противен.

Но все равно жалел себя.

А потом наконец уснул.

56

На этот раз они зашли слишком далеко.

Белый это знал, и Серый это знал. Знал даже Черный, правда, более смутно. Он знал это сквозь пары ярости и безумия, туманившие ему мозг, но тоже знал: они зашли слишком далеко. Почти полное разорение гипермаркета, смерть десятков человек, среди которых женщины и дети, — это совсем не то, что чисто проведенный налет.

Полиция, а может быть, и армия не замедлят установить личности авторов бойни, и за ними придут сюда, в эту квартирку, к которой Белый так прикипел за долгие годы, придут и выкурят их отсюда слезоточивым газом и пластиковыми пулями.

И это будет конец всему.

Белый предложил Черному, новому лидеру, уехать всем и немедленно.

Черный, весь дрожа от непомерной злости, согласился.

После чего они поспешно и в почти полном молчании загрузили в «Пежо-505» все необходимое (немного одежды, деньги от налета, бутылки воды) и отправились в путь.

Пока Белый вел машину, последние миллилитры адреналина, с утра насыщавшего его организм, медленно испарились, и ситуация предстала ему со всей ясностью.

Веселого было мало: они потеряли Бурого. Верного Бурого. Любимого брата Бурого. Бурого, который, с его молчаливостью, его простотой и ровным настроением, его задором, был глубинно структурирующим элементом братства. Элементом, который с течением лет принес немного легкости, может быть, даже немного радости в горькую жизнь четырех волков.

Далее, как будто этого было недостаточно и по причине, совершенно для него непостижимой, Белый знал, что лишился власти. Это было странное чувство, будто какая-то таинственная усталость взяла его в полон, что-то неосязаемое завладело его природным авторитетом и, таким же таинственным образом, передало его Черному.

И наконец, была полная неизвестность впереди: им придется скрываться, передвижения будут проблемой. Купить билеты на самолет теперь совершенно невозможно, придется рассчитывать на убывающую энергию старого «Пежо», который вряд ли сможет увезти их на край света.

У него оставалось одно утешение: Марианна все еще была с ним. Это было что-то одновременно неожиданное и сказочное. Чувствовать ее присутствие на пассажирском сиденье, когда машина рассекала туманную ночь в одном из чахлых лесков, казалось, забытых урбанизацией, было равносильно чуду.

Он готов был увидеть в этом доказательство любви.

Ему так хотелось видеть в этом доказательство любви.

— Остановись здесь! — сказал за спиной голос Черного.

Белый затормозил и вышел из машины.

Перед ними лежала голая полянка, окруженная рахитичными кустами, чьи соки, пропитанные свинцом и углекислым газом, не давали им расти. Было холодно, от рыхлой земли поднималась сырость, наполняя атмосферу запахом брожения. Если бы не свет фар, которые он не погасил, темнота была бы полной.

Серый достал из машины тело Бурого, завернутое в одеяло. Осторожно положил его на землю. Трое волков начали копать яму. Лопаты у них не было, и они копали лапами.

Белый вдруг, словно при вспышке, увидел себя на коленях копающим липкий чернозем. До чего же абсурдно было заново проигрывать эту сцену, которая повторялась испокон веков. Когда люди начали проявлять заботу о трупах? Пятнадцать или двадцать тысяч лет назад, последние неандертальцы, первые гомо сапиенс. Ему вспомнилась формулировка Марселя Мосса, этнографа и социолога: «Говорить людей научила смерть». Якобы потребность реагировать на первозданную абсурдность смерти была отправной точкой всякой культуры. Белый стиснул зубы, он не знал, правда ли это, но как теория звучало хорошо. Тем временем яма уже была достаточной глубины, Черный встал, грязный, весь в поту, и принес мусорный мешок, в который заранее сложил личные вещи Бурого: игровую приставку, жесткий диск, под завязку загруженный музыкой и фильмами, постер с Рианной в чулках в сеточку, линялые джинсы, толстовку с камуфляжным рисунком… Черный выложил все на дно ямы.

Всегда одна и та же история: начиная с первых похорон, интуиция подсказывала людям, что умершему понадобятся эти вещи на том свете. Иногда эта интуиция имела жутковатые последствия: в Габоне с вождем племени хоронили заживо четырех его рабов. Им ломали руки и ноги и сталкивали двоих в могилу. Потом опускали тело усопшего, а сверху еще двух живых рабов с переломанными руками и ногами. После этого могилу закапывали.

Белому подумалось, что Бурого, наверно, надо было похоронить с живой красивой девушкой, чтобы он мог вечно заниматься любовью. Потом он сказал себе, что они же волки и что это абсурдно, чтобы волки так заботились о трупах своих собратьев, ведь волки не должны чувствовать того, что Юнг назвал «нуминозностью», ощущения первозданной тайны. Волк бросает свои трупы.

Он к ним равнодушен.

Для волка в конечном счете, есть только жизнь.

Остального не существует.

Черный, настоявший на этом подобии похорон, был, наверно, самым из них человечным.

И возможно, это и было корнем его безумия.

57

Жан-Жан проснулся как от толчка.

Яркие лучи дневного света пробивались сквозь занавески больничной палаты. В телевизоре мужчина с упоением брился под стройное пение хора: «Жиллетт! Лучше для мужчины нет!»

Он покосился на директора по кадрам. Рядом с его койкой сидели женщина и маленькая девочка, неподвижные, как две куклы, посаженные на деревянные стулья. Женщина, на вид лет тридцати, была одета с большим вкусом в наверняка очень дорогие вещи, а судя по ее прическе, замысловатому сооружению из искусственно блондинистых волос оттенка светлой соломы, крепко дружила со своим парикмахером. На лице ее было написано выражение крайней досады. Совсем иначе выглядела девочка, хоть и тоже со вкусом одетая, она явно находила ситуацию скучной и, развалившись на стуле, сосредоточенно искала у себя в носу что-то чрезвычайно важное.

Взгляд женщины встретился со взглядом Жан-Жана. Она нахмурила тонко выщипанные брови.

— Это все ваша вина, имейте в виду, — сказала женщина.

Жан-Жан не нашелся что ответить. Она продолжала:

— Это была не его работа — заниматься всем этим. Это ваша вина. Что мне теперь с этим делать? — вопросила она, указав подбородком на нижнюю часть тела директора по кадрам.

— Я… Я не знаю, — выдавил из себя Жан-Жан.

— Вот и я не знаю… Вы когда-нибудь видели директора по кадрам — калеку? Нет? Калеки — обуза для общества… Он всегда терпеть этого не мог, и я тоже! Я не понимаю, как можно быть калекой.