Ученик чародея

— Латышский рабочий, и даже крестьянин, не очень-то был склонен заниматься этой материей, — ответил Шуман. И по тону его вовсе нельзя было заключить, что он доволен такой склонностью латышей. — Рабочие предпочитали социализм без примеси христианства, батракам же было не до политики, а серый барон, как правило, был фашистом.

— И вы работали с ним заодно? — Тут Шуман опустил взгляд, а Грачик улыбнулся. — К счастью, кажется, все это — далёкое прошлое.

Несколько мгновений Шуман глядел на него исподлобья, потом также улыбнулся.

— Вы ещё очень молоды, но когда-нибудь из вас выработается отличный психолог, — сказал он, — Впрочем, вы и сейчас уже сущий чародей!

— Пока только ученик чародея. От души советую вам увереннее идти по тому пути, на который встали: с народом, а не против него. За свою свободную Советскую Латвию.

Священник вздохнул и посмотрел в сторону на только что посаженную им берёзку. Её листочки блестели от дождя. Капли медленно собирались на их острых зубчиках и не спеша, словно в задумчивости, скатывались на подставленную отцом Шуманом широкую розовую ладонь, как неторопливые последние слезы уже выплаканного горя.

— Вы помните, — продолжал, между тем, Грачик, — как один из организаторов Третьего ордена на советской земле епископ Цепляк советовал своим ксендзам: «Пусть священник исполняет скорее роль советчика, инспиратора, опекуна, а исполнение всего и управление терциарами оставляет в руках выбранного им из среды светских членов Ордена». Вы так и делали?

Не отрывая взгляда от берёзки, Шуман негромко сказал:

— Делал. — Он сокрушённо покачал головой, потом медленно проговорил: — Вероятно, того, что я сказал, достаточно, чтобы предстать не только перед церковным судом… достаточно, чтобы с меня сняли сан, но… я не боюсь… нет! — И он решительно мотнул головой. Это вышло очень энергично. — Суд церкви — не суд народа, только такой суд страшен мне теперь… Суд моего народа!

— На справедливость этого суда вы могли бы положиться, но тут, я думаю, ему нечего делать.

При этих словах Грачика Шуман обеими руками взялся за тоненький ствол берёзки. Словно теперь не он её должен был поддерживать, а искал в ней поддержки сам.

Грачик взял со скамейки и развернул плащ — он был совсем сухой. Дождь шёл уже вовсю, и Грачик надел плащ поверх уже промокшей рубашки. Шуман, как стоял, прижавшись лбом к стволу деревца, так и остался. Грачик вышел из садика и тихонько притворил за собой калитку. Дойдя до поворота дороги, поглядел назад: Шуман стоял все так же, прижавшись лицом к деревцу. Его могучая спина была согнута, и широкие плечи опустились в бессилии.

91. Патентованная петля Квэпа

Рухнула последняя надежда Квэпа избежать возмездия. Старания сойти за шизофреника ни к чему не привели. Следствие было закончено, обвинительное заключение вручено вторично. Глядя на слезы, стекавшие по жёлтым, оплывшим, как подтаявший сыр, щекам Квэпа, адвокат тщетно искал начало и конец своей речи на суде. Пункт за пунктом они вместе в десятый раз прочитывали обвинительное заключение. Безнадёжность глядела в глаза Квэпу с каждой страницы, из каждой строки.

Отросшие волосы падали Квэпу на лоб. Концы их сохранили следы тёмной краски, но из-за того, что она не подновлялась, волосы отливали теперь зелёным. Там и тут появились седые пряди — животный страх съедал даже окрашивающий пигмент волос, как съел остатки румянца на обрюзгшем лице, как погасил жадный блеск глаз обжоры и сластолюбца, как превратил когда-то крепкое тело в дряблый мешок с тяжёлыми костями мясника. Страх до краёв заполнил мозг Квэпа, налил холодом сердце, разложил отвратительной слабостью мышцы, заставил дрожать скелет. Это был всепоглощающий страх, о каком Квэп до тех пор не имел представления. Но и теперь у Квэпа ни разу не шевельнулась мысль о том, не испытывали ли подобного же страха его жертвы в прошлом? Он не думал об этом теперь так же, как не думал тогда, когда одетый в мундир айзсарга посылал пулю в голову жертвы или когда вывязывал узел удавки на глазах приговорённого к повешению. Все было обыкновенно и просто в «Саласпилсе», — здесь все казалось невероятным, словно одна его драгоценная жизнь, противопоставленная жизням сотен замученных им, была несоразмерно высокой ценой.

Так устроена ущербная часть человечества: представление о ценности жизни бывает до абсурда противоречиво. Закоренелому преступнику, ни в грош не ставящему чужую жизнь, его собственное жалкое существование кажется самым ценным, ради чего стоит пожертвовать миром. До последней минуты Геринг, Заукель, Кальтенбруннер не могли себе представить, что в обмен на воздвигнутые ими пирамиды черепов народы смели потребовать хотя бы такую ничтожную плату, как головы убийц. Когда-то и им, как теперь Квэпу, цена казалась недопустимой, невероятной. Квэп почти не спал. Он день и ночь метался по камере. Иногда останавливался перед глухой стеной и упирался в неё лбом, как бык, намеревающийся пробить каменную кладку тюрьмы. Он стонал и плакал так, что надзиратели вызывали врачей, и те давали Квэпу снотворное.

Квэп долго не решался задать адвокату вопрос о возможном приговоре. Слова «Указ 12 января» лишили его последних сил, способности стоять. Милость суда, снисхождение?.. Двадцать пять лет?.. Этого Квэп не мог себе представить. Он своими глазами видел, как люди умирали в лагерях через год, через два от голодовки и истязаний. Он видел таких, кто выдерживал три года. Но ему ещё не доводилось видеть людей, выдержавших двадцать пять лет. Мозг Квэпа не вмещал такой цифры. Десять лет до войны он был айзсаргом — это реально. Десять лет после войны он пробыл в «перемещённых» — это тоже реально. Но пробыть четверть века в тюрьме?! Это было по ту сторону реального. Квэп перестал плакать и с ненавистью посмотрел на адвоката, словно тот был повинен в возможности такого приговора.

— А разговоры о том, что каждый «перемещённый», вернувшийся сюда, будет принят как блудный сын? А обещание прощения? А земля и работа, а отеческая рука родного народа?! — кричал он, подаваясь всем телом к адвокату.

— Разве вы вернулись сюда, чтобы получить землю и работу из рук народа? — спросил адвокат. — Блудный сын, вернувшийся со взрывчаткой за пазухой, убивший своего младшего брата, пришедшего до него?! — Адвокат махнул рукой. Было бесполезно договаривать. И все же он нашёл в себе силы ещё сказать: — Если суд найдёт мотивы для снисхождения, мы можем рассчитывать на жизнь, за двадцать пять лет может прийти амнистия.

Квэп перебил его:

— Ни за двадцать пять, ни за сто лет не случится того, что спасло бы меня, — кричал он. — Наши не придут сюда, они не освободят меня.

Адвокат несколько мгновений смотрел с удивлением.

— В том, что вырвалось у вас, — единственная надежда на снисхождение, — сказал он. — Вы поняли, наконец, что возвращение тех, кого вы назвали вашими, невозможно. Невозможно движение истории вспять. Скажите суду: да, я понимаю свою вину и раскаиваюсь в ней…

— И меня простят?

— Судьи — это народ. — Адвокат покачал головой. — А народ не может вас простить.

— Так чего же вы от меня хотите?

— Мне нужен повод, чтобы просить снисхождения, понимаете: сни-схо-жде-ни-я! — раздельно, по слогам, повторил адвокат.

Квэп выставил сжатые кулаки и сквозь стиснутые зубы проговорил:

— Не хочу, не хочу я один отвечать! — Он схватился за горло, рванул воротник рубашки. — Не хочу! — После некоторой паузы, в течение которой Квэп продолжал судорожно то расстёгивать, то снова застёгивать ворот, словно не зная, что делать с руками, он заговорил с поспешностью, какой ещё никогда не было в его речи: — Пусть отвечают со мной все: Раар, и Шилде, и Ланцанс! — прокричал он, брызжа слюной. — Кому понадобился этот взрыв на празднике песни?.. Язепу Ланцансу. Это ему нужно было похвастаться тем, что он очистил Ригу от маленьких коммунистов. Ему, ему! Приказ так и пришёл: с благословения святой католической церкви, во имя отца и сына!.. Во имя отца и сына!.. Отца и сына!.. Так возьмите же и его — святого отца Язепа. — Квэп умоляюще сложил руки и продолжал жалобно: — Возьмите его, посадите его сюда, со мной… святого отца Язепа!.. Послушайте, — он сделал попытку схватить руку адвоката и понизил голос до шёпота: — Я берусь изловить Ланцанса… Мы заманим его, понимаете? И вот тогда, клянусь, клянусь вам молоком девы Марии и мученическим венцом спасителя: я повешу его, вот этими руками я повешу его… — он вытянул руки к самому лицу адвоката… В моей петле!.. — На губах его появилась пена, глаза выкатились из орбит, он перебирал грязными пальцами перед лицом адвоката: — Моей петлёй… Сам, я сам… Только сохраните мне жизнь…