Ученик философа
Шрифт:
— Тебе бы уехать ненадолго, отдохнуть от Джорджа.
— Ерунда.
— Надо, надо уехать, куда-нибудь за границу.
— У него отберут права.
— Ой, бедненький!
— Он хотел, чтобы мы ушли.
— Вчера ночью-то? Взяли и ушли, после всего? И после того, как явилась полиция, надо думать!
— Я бы ушла, если б могла, — сказала Стелла.
— Ой, он сюда идет.
В открытую дверь палаты Габриель увидела, что Джордж идет к ним по коридору.
— До свидания, Габриель, спасибо, что зашла.
Габриель вышла, едва заметно махнув Стелле рукой. Джордж приближался, ступая с характерной неловкой решимостью, словно человек, не очень уверенно идущий по воде. Он шел, чуть подавшись вперед и бесшумно ступая на толстый, мягкий, рыхлый, бледно-серый больничный ковер. Он чуть размахивал руками, изящно и небрежно. Он выглядел как спортсмен на скамейке
Джордж Маккефри удачно избежал встречи со своим братом Брайаном, покинув дом до его прихода. Перед уходом Джордж позвонил в больницу и узнал, что Стелла «в стабильном состоянии». Он вышел из дому, но первым делом направился к каналу.
Канал был заброшенный. Он мог быть живописен: на входе в город он изгибался, вдоль него шла мощенная булыжником дорога, на краю набережной стояли огромные гранитные блоки, а в стены были вделаны большие железные кольца, к которым когда-то швартовались раскрашенные баржи. Горбатый пешеходный мост, отражающийся в неподвижной воде, часто изображали на открытках, а небольшой элегантный газгольдер (которым все еще пользовались) ближайшего завода, увенчанный ажурным венцом из кованого чугуна, был настоящей жемчужиной своего периода и отрадой для историков промышленной архитектуры. Но медленный бурый поток был с виду грязен и уныл, и все попытки возродить его как место для гуляний потерпели неудачу. Канал словно до сих пор скорбел о своем трудовом прошлом, выражая скорее мрачный пуританский характер местной истории, чем желание обрести красоту. На том берегу царила мерзость запустения, если не считать горстки домишек послевоенной постройки, по большей части обреченных на снос; эта территория именовалась Пустошью. У ржавых перил, огораживающих дорогу, ничего не росло, кроме сорняков; меж косыми булыжниками торчала вялая, жалкая трава, а сверкающие точки в гранитных блоках выглядели как язвочки от некоего профессионального заболевания.
Когда Джордж подошел к тому месту, начался дождь. Несколько человек стояли и смотрели на машину. (Разумеется, «Газетт» опубликовала отчет о несчастном случае.) Джордж, понимая, что его узнают, присоединился к зевакам. Кое-кто из них торопливо пошел прочь. Оставшиеся слегка отодвинулись от него.
Машина стояла на колесах, белая крыша едва приподнималась из воды. Должно быть, машина осела в иле со вчерашнего дня. Бурая вода канала, изрытая оспинами дождя, очень медленно обтекала ее, принимая в свои объятия, как приняла бы камень или заросли камыша. Картина была чрезвычайно мирная.
Джордж никогда в фантазиях не сбрасывал машины с набережных в воду, хотя часто воображал смерть от воды, через утопление, — собственную или чужую. В этих фантазиях, а может, мечтах, он топил кого-то, может, и Стеллу, и зарывал тело в лесу и часто приходил на тихую могилку; шли месяцы, годы, зима сменялась летом, могила зарастала лесными цветами, и никто ничего не подозревал. Иногда в мечтах он убивал Стеллу, а потом вдруг встречал ее живой, и после догадывался, что это не она, а ее сестра-близнец, о чьем существовании он понятия не имел.
«Как я мог это сделать?» — подумал он, глядя вниз. Как уже не раз бывало, он чувствовал разницу между собой и тем Джорджем, который выкидывал всякие фортели. Однако он был и этим Джорджем, с которым ему было удобно, и лишь мягко упрекал его. «Какого же я дурака свалял, — думал он теперь, оказавшись в мире последствий, — Я любил эту машину. Что еще скажут в страховой компании. Боже, ну почему мы не могли сбежать до прихода полиции».
Когда Джордж вошел в палату, Стелла опять заплакала. Она честно пыталась перестать. Плач для нее был чем-то вроде постыдной, необычной болезни. Он не приносил облегчения. Она качала головой на подушке, пытаясь дышать медленно, но не могла остановить конвульсивное дрожание нижней губы и унять сердцебиение. Она схватилась за больной бок и тяжело дышала, отвернув мокрый рот от мужа.
— Ну как ты? — спросил Джордж.
— Нормально.
— У тебя все нормально?
— Да.
— У тебя глаз подбит.
— Да.
— У меня тоже, распух во всяком случае, не пойму, как это я умудрился.
— О… да…
— Здесь, кажется, персонал очень милый, медсестра была со мной очень мила.
— Хорошо.
— Тебе не больно?
— Нет.
—
Это хорошо.— Я никак не могу перестать плакать.
— Ничего.
— Наверное, это истерика. Совсем на меня не похоже.
— Нет. Габриель рано пришла.
— Да.
— Что она сказала?
— Ничего.
— А ты ей?
— Ничего.
— Ничего?
— Я ей ничего не сказала.
— Я плохо помню, что было вчера ночью.
— Это хорошо, я тоже ничего не помню.
— Если ты ничего не помнишь, почему ты рада, что я тоже ничего не помню?
— Это была ужасная авария, лучше про нее забыть.
— Мы многое забываем. Сколько ты тут пробудешь?
— Не знаю. Спроси у заведующей.
— Тебе чего-нибудь принести — книги, цветы?
— Нет, спасибо.
— Я дико устал.
— У тебя шок.
— Да, наверное, так и есть.
— Иди лучше домой, отдохни.
— Нет, я лучше пойду поплаваю, это мне всегда помогает.
— Да, пойди поплавай, это тебе поможет.
Как будто мячиком перекидываемся, подумал Джордж. Или так, или ссоримся. Стелла не умеет со мной разговаривать, в этом вся ее беда: она не умеет глупо шутить, болтать просто так, как другие люди, она не умеет разговаривать с людьми, она отрезана от всего рода человеческого. Она величественна, словно особа королевской крови, я женился на принцессе. Ужасно неприятно, когда она плачет, это так неестественно, она похожа на мокрую свинью. В ней нет теплоты, мягкости, ни тихой гавани в ней не найдешь, ни прибежища. Боже, как мне страшно, как я нуждаюсь в помощи теперь, когда онприезжает. Почему я должен всегда так страдать, как в аду. Знакомая черная злость поднялась у него в сердце, в горле. Я отравлен, подумал он.
— Алекс пришла, — сказала Стелла и перестала рыдать.
Джордж быстро поднялся и направился к двери. Мать шагнула в сторону, пропуская его. Они обменялись краткими понимающими взглядами, но промолчали.
Прелюдия 2
Наш городок
Я — рассказчик: скромный, держащийся в тени. Эта книга не про меня. Я знал, хотя в большинстве случаев — не близко, довольно многих из dramatis personae [1] и жил (и до сих пор живу) в городке, послужившем сценой для нижеописанных событий. Для удобства — например, чтобы дать моим персонажам возможность ко мне обратиться (что случается очень редко) — я назову себя N, «Эн». Но в том, что касается этой драмы, я тень, Немо [2] , а не завуалированное присутствие или тайный голос кого-то из главных героев. Я наблюдатель, исследователь человеческой природы, моралист, человек и буду время от времени позволять себе скромную роскошь морализаторства.
1
Действующих лиц (лат.). (Здесь и далее примечания переводчика, кроме особо оговоренных случаев.)
2
От латинского nemo — «никто».
Мне придется много говорить о нашем городке, и я по очевидным причинам не хотел бы использовать его настоящее имя, поэтому назову его в свою честь Энстон, или, еще лучше, Эннистон. Эннистон лежит на юге Англии, не очень далеко от Лондона. Поезда ходят довольно часто, и все больше жителей городка ежедневно ездят на работу в столицу и возвращаются обратно в зелень лугов. Однако большая часть населения до сих пор работает в Эннистоне и его окрестностях, и консервативные эннистонцы очень обиделись бы, если бы Эннистон назвали спальным городом. У Эннистона свой особый характер и, можно сказать, особое сознание общественного долга. В ряды нашей общины не так давно влились жильцы новых застроек, но «сознательные граждане» (у нас в городке их довольно много, и это его отличительная черта) прилагают неустанные усилия, чтобы помочь пришельцам присоединиться к нашим «достойным занятиям». У нас есть церковные кружки, женские группы, театральные кружки, дискуссионные клубы, вечерние курсы, историческое общество, общество изящных искусств, кружок писателей. У нас есть довольно интересный музей и ботанический сад. У нас много музицируют — есть оперный кружок, духовой оркестр и Эннистонский оркестр. Мы всегда были способны (и в определенной степени до сих пор способны) сами себя развлечь. Здесь следует также упомянуть пристрастие к бриджу, хотя для нынешних молодых людей и новоприехавших оно не очень характерно.