Училка

И главное — я никогда не уеду навсегда. Я уверена, что никогда не уеду из России. Я не брошу свою родную квартиру, я всю жизнь живу на Воробьевых горах, осень, зима, лето и весна для меня — это осень, зима, лето и весна на Воробьевых горах. Я не смогу уехать. Среди сосен у моря жить хорошо. Но я живу среди берез. У меня под окном — старые, вековые березы, которые сто раз хотели срубить, но обходили, когда делали сквозной проезд через наш двор, когда рыли канавы для труб. И они растут, растут, и я уже сорок два года вижу их белые стволы в окно. Я не смогу не видеть их. Я не смогу слышать вокруг себя чужую речь, она навсегда останется чужой, даже если я выучу латышский. Я не смогу видеть чужие лица. Они — другие, они хорошие, плохие, разные, наверняка больше хороших. Но они — другие. Я не отдам детей в школу, где они всегда будут чужаками. Где им придется быть похожими на латышей. Так же говорить, всегда чувствовать, что они все равно не так говорят, не понимают шуток, делают смешные ошибки. Они всегда будут чуть-чуть хуже, я не хочу, чтобы они старались быть не похожими на русских и похожими на латышей.

Зачем я себя уговариваю? Потому что хочу уехать и быть рядом с Андрисом всегда. Предложит он мне это или не предложит. Но я знаю, что не уеду никогда. Даже если очень пожалею об этом, когда дети вырастут и я останусь одна. Буду приходить на концерты Андриса, когда он приедет в Москву, смотреть на него, нестареющего, прекрасного, смотреть, как он взмахивает руками и нежная первая скрипка с легкими взбитыми пепельными кудряшками послушно начинает скользить смычком по струнам, сливаясь с ним в одно целое в безграничной, незнакомой музыке, льющейся, льющейся, напоминающей о том, что могло быть, но не произошло…

Да. Не знала за собой такой рефлексии. И не думала, что моя жизнь может так резко вдруг поменяться. Снаружи как будто все в порядке — дом тот же, родительская квартира, любимая, родная, мои дети — вот они, рядом, здоровые, веселые, мирно сопящие сейчас, теперь есть работа, которая мне стала очень дорога, которую я не брошу. Я приду первого сентября, чтобы увидеть умненькую Катю, отважного Кирилла, ужасного Сеню Будковского, певунью Перетасову и артистку Алю Стасевич, злого Тамарина, замкнутую рыжую Веронику и румяного ушастого Сапожкина. Не увижу я уже умницу Сашу Лудянину, отчаянного спорщика Мишу Овечкина, застенчивую Олю Улис, неуверенного в себе, но очень положительного Колю Зимятина, который просто не догадывается, что то хорошее, которое есть внутри него, — и есть его сила. Ура, я не увижу больше Громовского и Шимяко, которого плохо знаю в лицо. Но зато слишком хорошо знаю Громовского. И не забуду никогда.

Я уверена, что приду первого сентября в школу, что бы мне ни сказал Андрис. Мне показалось, он вообще не любит говорить, спрашивать, обещать. Удивительно. Человек, с которым я произнесла в общей сложности не более пятисот слов, так резко изменил мою жизнь.

Я уснула, переполненная мыслями, сомнениями, страхами, вопросами. Странно, что уснула.

Когда меня разбудил пограничник, я не сразу поняла, где я, и почему у меня спрашивают паспорт.

— Надо закрывать дверь! — осуждающе покачал головой пограничник. — У вас же все могли украсть!

Я привстала на постели и оглянулась. А… а где же мои дети? Чемоданы — вот они, под сиденьями, один, самый большой, со змеем и мячом, не влез, стоит под столиком… А дети?

— Никитос! — закричала я. — Настя!

Пограничник удивленно посмотрел на меня:

— Вы что-то потеряли?

— Да! Моих детей нет! Наверху спали мои дети!

— Дети? — удивился пограничник. — Разве это дети?

Я услышала хохот. Злой, отвратительный хохот. И посмотрела наверх, туда, где вчера спал Никитос. Я же уговаривала его спуститься! Надо было уложить его внизу, с собой! Тесно, но зато не пропал бы… Сверху свешивалась перекошенная от злобы физиономия Илюши Громовского… И синий, ярко-синий галстук со струящейся змейкой посередине… Живой змейкой, настоящей…

— Нет, нет, нет! — закричала я.

— Мам, мам… — Настька гладила меня теплыми ручками по лицу. — Мам, не кричи. В дверь стучат, слышишь? Говорят, граница…

— Как ты сама слезла? Ой, Настюнь, какой мне ужасный сон приснился, как будто вы пропали…

Я крепко прижала ее к себе.

— Я по лестнице слезла, мам… Смотри, у Никитоса одеяло упало.

— Ложись на мое место, а я пограничникам открою.

Я встала, подняла одеялко, закрыла Никитоса, который лежал наверху, свернувшись комочком. Еще такой маленький Никитос. Любимый до острой боли в сердце. И маленькая Настька, которой с некоторых пор стало одиноко в этом мире, с тех пор как ее любимый Игоряша — никто, кроме Настьки не любил его у нас — пустил корни, как выражается Андрис, в другом месте. И я очень нужна Настьке, потому что у нее отвалился огромный кусок жизни, где было тепло, где ее любили, обнимали, шептали, дарили от души подарки, слушали, жалели. Всё, этого больше нет. Игоряша чужой и не наш. Приходит, причесывается, снова растит бороду. Пытается обнимать Настьку. А — не наш. Приходит из ниоткуда, уходит в никуда, но… Себя не обманешь. И Настька смотрит на него теперь совсем другими глазами.

Веселый пограничник взглянул на Настьку, которая сидела в уголке постели, прижав к подбородку коленки, и спросонья таращилась на него огромными голубыми глазищами, и спросил с сильным акцентом:

— Едете в гости?

— Да, — ответила Настя, — у мамы в Риге есть жених. Может быть, она выйдет замуж. Но скорей всего, нет.

— Настя! — ахнула я.

Пограничник засмеялся.

— Это серьезно! А тот мальчик — тоже с вами?

— Да, вот он в паспорте.

— Таким большим детям уже свои паспорты нужно иметь… — сказал пограничник, подмигнув Настьке. — И свои женихи тоже иметь… не только у мамы…

Когда закрылась дверь, я обернулась к Настьке. Но она уже легла, закрыла глаза и то ли правда сразу уснула, то ли сделала вид.

Я и жених — понятия несовместимые. Тем более Андрис — человек-космос. Который семь раз в месяц летает на концерты в разные страны. Несовместимо. Но я еду. Еду с чемоданами, с воздушным змеем, с полным комплектом: близняшки, славянская рефлексия, тоска о березках и единственной родине, чувство ответственности за чужих детей и легкая неуверенность в своей волшебной силе. Еду. За окном уже другая страна. Аккуратные домики, ровненькие, не упавшие и даже не покосившиеся заборы. Другие домики, совсем другие. Холмы и перелески — похожи. Но как-то уже все не так. Лучше? Хуже? Не так. Чужое. Неродное. Манящее. Красивое. Другое.

Глава 35

Мне очень понравился дом Андриса, светлый, просторный. Я никогда не была в таком доме. В саду вместо яблонь — сосны. Если выйти из ворот и пройти двести метров, то окажешься у моря. У самого моря. У самого серого моря. Синим его не назовешь. У серого или коричневого. Когда шторм — очень впечатляюще. Чайки, белоснежная пена, светлый песок, на который бьется волна. В штиль тоже красиво, но непривычно, из-за цвета. Цвет — из-за соли, вероятно, которой нет. Балтийское море почти пресное. Но все равно берег величественный, с огромными вековыми соснами, бесконечным лесом по краю моря, бесконечной песчаной кромкой.

Андрис в общении оказался легким и приятным. Человек, который больше молчит, чем говорит, — очень приятный собеседник, особенно если у тебя к нему нет срочных вопросов, на которые он никак не дает ответа.

На первом этаже на каминной стойке я сразу увидела фотографии и подошла к ним. Как все прозрачно, вот и все ответы.

Мама — потому что очень похожа на Андриса. Фотография старая. Мама умерла. Я вопросительно взглянула на него. Он кивнул.

— Одиннадцать лет назад. Тяжело болела.

Рядом — Андрис с Анжеем, в очень старом одноэтажном доме. Он постучал рукой по стене.

— Да. До слез было. Пришлось снести. Рассыпался дом. Пережил две войны. Хотел реставрировать, но невозможно было.

Еще фотография, Андрис с новорожденным ребенком на руках обнимает красивую темноволосую женщину. Он опять кивнул:

— Жена. Ты знаешь.

— Анжей похож на нее?

— Не знаю. Чем-то похож. Он ее плохо помнит.

— Почему ты не женился потом?

Можно было не задавать прямых бестактных вопросов, но Андрис ответил: