Учитель и его время

Это становилось ясным, хотя аритмия в жизни страны началась, как свидетельствуют строки этой книги, конечно, раньше, просто мы в своей счастливой занятости делом и творчеством на благо народа почувствовали ее системность слишком поздно.

Е. В. говорил об этом, в силу своего положения, обычно сдержанно, как о чем-то, что исправить невозможно, находясь в той общественно-профессиональной нише, которую мы с ним занимали. Но он охотно выслушивал меня, и мои наблюдения его огорчали.

Приняв кафедру в августе 1983 г., я принял и все то лучшее, что составляло ее суть. Ее работа не нуждалась в резких изменениях, да и не до этого было. Основное время занимала клиника – 120 пульмонологических и до 100 инфарктных коек, клиника ургентная – пневмонии, бронхоастматические статусы, декомпенсированное легочное сердце, абсцессы легких, с одной стороны, и трансмуральные, осложненные шоком и аритмиями инфаркты миокарда. Поступление до 25—30 больных в день, более 4000 в год, летальность – до 160 человек в год. Кафедра по-прежнему объединяла военно-полевую и госпитальную терапию с числом преподавателей до 20. Учебный процесс был напряжен. Число слушателей в клинике иногда достигало 100 в день.

Мощная клиническая база позволяла эффективно вести курс госпитальной терапии. Цикл ВПТ соответствовал уровню преподавания в ВМА им. С. М. Кирова. Небольшое воспоминание, имеющее отношение к преподаванию ВПТ. Еще в 1967 г. мне довелось беседовать с Е. Ю. Махлиным, саратовским профессором, о начале первой мировой войны. По его воспоминаниям, после учебы в Сорбонне он вынужден был остаться во Франции: началась война, и в Россию выехать стало невозможно. Чтобы не умереть с голоду, он поступил, во французскую армию младшим врачом полка. В 1915 г. он стал одним из первых свидетелей применения немцами против французов хлора. Это было в долине р. Ипр в северной Франции. Махлин вспоминал: «То утро было тихим – ни выстрелов, ни канонады. Внизу, глубоко в долине, вдоль реки виднелись окопы. Но что-то необычное происходило там. Наиболее низменные места заволакивало желтое облако, которое стелилось по ветру… Видны были фигурки солдат, метавшихся среди окопов и ползущих в гору, подальше от облака. Спустя некоторое время первые из них достигали вершины горы, где был развернут наш лазарет. Они задыхались, лица их были синюшны, у некоторых изо рта шла пена. Стало ясно, что мы видим картину токсического отека легких. Помочь было нечем – кислорода было мало, а противогазов еще не изобрели. Многие на наших глазах гибли». Это был первый мире случай применения оружия массового поражения. Рассказ очевидца я передал Е. В. Гембициому и, конечно, использовал его в своих лекциях.

Люди на моей кафедре, разные по характеру и опыту, в целом были хорошо ориентировны на дело. Многие взялись за диссертации: кафедра старела, нужяю было готовить смену. Было трудно, но «корабль» плыл, держа курс твердо. В 1983—1987 гг. к нам приезжали В. П. Сильвестров, И. И. Красовский, Е. Е. Гогин, Б. П. Самотокин, Г. М. Покалев, Г. К. Алексеев. В 1984 г. на базе кафедры, при участии ректора СМИ акад. Н. Р. Иванова, был проведен Всесоюзный симпозиум по пульмонологии. Приехала представительная делегация из ВНИИПа МЗ СССР в составе Н. В. Путова, Н. А. Богданова, В. И. Тышецкого, Т. Е. Гембицкой, Н. И. Александровой, М. М. Ильиовича» Это было признанием. Бывал в те годы у нас и проф. Л. М. Клячкин, констатировавший несомненный рост кафедры.

Е. В. знал всех моих сотрудников: доцента Александра Алексеевича Кажекина, в 60-е годы учившегося у него на кафедре ВПТ в Академии, Ю. И. Ямчука, М. Н. Лебедеву, Л. Е. Бочкареву, Л. В. Краснову, Г. И. Ивановского, С. В. Спиридонову, А. М. Косыгину, С. А. Зорину, Ю. М. Гладышева, А. Б. Шварцмана. Знал он и врачей клиники: Л. Д. Брилль, Н. И. Коптилову, М. Н. Костюнину, В. И. Моисееву, Е. В. Гер и других. Приезжая в Саратов, он неизменно поддерживал все наши начинания, входил в проблемы, беседовал с командованием факультета и с ректором института. Его влияние не было навязчивым и начальственным, он не стоял над кафедрой, но без его моральной поддержки трудно было бы выдержать ту нагрузку, которая легла на мои плечи. Ни на одной кафедре других факультетов такой концентрации клинической ответственности не было. И это признавалось всеми. Когда Гембицкий уезжал, мы все равно оставались с ним.

Евгений Владиславович был неприхотлив. Умел обустраиваться в любой обстановке: в гостинице, в купе поезда, в тесном дружеском застолье. Подшучивал над нами, когда мы в спешке устраивали его в третьеразрядной гостинице. Обедая в факультетской столовой, он с удовольствием ел… пшенную кашу, находя ее отменной. При всей своей известной сдержанности он умел радоваться и делал это с удовольствием. В один из его приездов мы активно посещали саратовские театры. С некоторым риском я предложил ему сходить в Театр юного зрителя. Шел популярный у детворы спектакль «Колбаска, Боцман и другие». Оказалось, что генерал-лейтенант медицинской службы превосходно чувствовал себя среди ребятни и хлопал в ладоши, как пятиклассник. В другой раз мы в оперном театре смотрели балет «Дон Кихот». В наиболее ярких местах вместе с залом ой кричал «Браво!». Он умел ощущать вкус радости во всем и требовал от меня: «Радуйтесь, дарите себе то, что Вы так хорошо умеете дарить другим!»

В 1986 г. стали усиливаться негативные явления в нашей стране, и это несмотря на продолжавшийся рост производства и отсутствие безработицы. Новизна и надежды, с которыми еще недавно ассоциировалось появление Горбачева, стали выветриваться, замещаясь демагогией, ослаблением государственной власти, неспособностью прекратить бойню в Афганистане, истощавшей страну, нарастанием националистических тенденций. Объявленная гласность, расширив сферу информации, превратилась в орудие разрушения социалистических основ государства. С «гласностью и перестройкой» носились как с писаной торбой. Каждый год, каждый новый съезд объявлялись судьбоносными, как будто вот-вот должен был наступить коммунизм.

Явным признаком беды стала авария на ЧАЭС в апреле 1986 г. Мои записи того времени: «Гул Чернобыля. Дозирование информации, словно у правительства сковало рот. Планетарное событие в облаке секретности. Жертвы среди пожарников. Некомпетентность государственных решений. Состоявшиеся инженерные и предстоящие экологические и политические просчеты. В клинике профпатологии нашего института первые облученные из числа работавших в Чернобыле специалистов из Балаковокой атомной станщии. Из технической эта проблема немедленно стала социальной и медицинской, что потребовало колоссальных усилий и затрат. Авария потрясла страну, к тому же все еще находившуюся в состоянии кровавой и дорогостоящей войны». —

Конечно, сразу после взрыва на ЧАЭС, для ликвидации аварии и ее последствий были привлечены и лучшие умы, и лучшие организаторы, и наиболее самоотверженные специалисты. Были использованы тысячи спасателей – солдат, шоферов, дорожников… А облако сыпало и сыпало «бомбы замедленного действия» на север Украины, Белоруссию, западные российские области, восточную Европу. Однако причины трагедии не были раскрыты полностью. За некомпетентностью инженерной смены скрывалась некомпетентность государственного руководства СССР, и это предвещало куда больший, хотя и не радиоактивный, распад.

Привлекались специалисты ЦВМУ, в том числе Е. В. Гембицкий, выезжавшие в район бедствия. Привлекались врачи из ВМА, из ВМедФ и госпиталей. Укреплялись госпитали в Киевском и Белорусском военных округах. Изыскивались резервы. Здесь уже ничего нельзя сказать – на беду навалилась вся страна.

Уже позже прошли научные конференции, в том числе в ВМА, по проблеме лучевых поражений. На одной из них я был. С серьезными аналитическими докладами выступили главный радаолог страны акад. А. К. Гуськова, главный радиолог МО проф. Г. И. Алексеев, проф. Е. Е. Гогин, знавший эту проблему еще по предшествовавшим Чернобылю авариям на атомных подводных лодках с характерными для последних сочетанными поражениями, в том числе с участием радионуклидного компонента. Выступал Е. В. Гембицкий. Споры были достаточно острыми: дело такого масштаба было действительно новым. Сложность состояла еще и в том, что имелась опасность преувеличения размеров трагедии, и необходимо было отделить радиофобии от реальных лучевых поражений. Все это упиралось в копеечку и сейчас упирается.

Вышел учебник ВПХ, одна из глав которого «Заболевания внутренних органов у раненых» впервые принадлежала терапевту, а именно Е. В. Гемицкому. В составлении макета этой главы за два года до этого принимал участие и я. Этим утверждалась важность сотрудничества военно-полевых хирургов и терапевтов. Опыт Афганистана показывал, что эти специалисты должны вместе стоять у постели раненого.

Весной 1987 г. прошла инспекторская проверка нашего факультета. В составе комиссии в Саратов прибыли Е. В. Гембицкий, В. Т. Ивашкин (нач. кафедры госпитальной терапии Академии) и В. Г. Новоженюв (Московский факультет). Это было последнее посещение кафедры Е. В. в его бытность главным терапевтом МО. Проверка прошла, успешно. Для нас встреча с Евгением Владиславовичем была поучительной и полезной. Он стремился своим вниманием повысить уровень самооценки людей, при этом он был очень терпимым. Пожалуй, не любил он лишь людей резких, неожиданных, вертлявых и визгливых. Но даже и такие умнели и успокаивались при нем.

Проф. В. Т. Ивашкина я знал и прежде (еще по совместной работе в Ленинградоком окружном госпитале), а в связи с его приездом к нам удалось познакомиться поближе. Деловит, хороший гастроэнтеролог и иммунолог. Неэмоционален и несентиментален, но конкретен, открыт и прост.

Запомнилось, как я, Людмила Сергеевна и Гембицкий прогуливались по набережной Волги. Открывался вид как на Феодосийский залив. Далеко на юге просматривался Увекский железнодорожный мост, который в свое время не удалось взорвать ни белогвардейцам, ни немцам в 1942—1943 годах. Говорили об Афганистане: я тогда уже знал, что поеду туда на войсковую стажировку. Он согласился, что лучше ехать туда осенью, а не в летнюю жару, учитывая мой возраст. Позже, уже из Москвы, он сообщил, что отъезд назначен на середину октября.