Учитель из Меджибожа
Шрифт:
— Мне все же кажется, что это какое-то недоразумение. Наши дипломаты вмешаются, и все будет улажено…
— Да, дипломаты вмешаются… Разве не знаешь: когда гремят пушки, рвутся бомбы, дипломатия спит…
Илья молча вслушивался в эти бессвязные слова и, ошарашенный, места себе не находил. Широкий двор гудел, как потревоженный улей.
Высоко в поднебесье появилась новая группа вражеских тяжело груженных бомбардировщиков. Какого черта было ему терять время на эти курсы? Надо было пойти в летную часть. Теперь он взмыл бы ввысь на истребителе, ринулся бы навстречу черным бомбардировщикам. Полетел бы в Берлин, нашел бы штаб сумасшедшего Гитлера, расправился бы с ним и всей его сворой. Уж он бы эту пакость проучил! Надо немедленно задавить
Пожалуй, там, на границе, идут жестокие бои. Но почему же врага пропустили сюда? Как он прорвался, забравшись так далеко? А где же наши? А чего мы ждем? Где начальство?
Сердце разрывалось от боли и досады, от чувства беспомощности перед стальной армадой вражеских бомбардировщиков. Хотелось выть, кричать, и он еле сдерживал себя. Что же это происходит? Ведь сколько раз заявляли, что воевать будем на чужой территории. Наши границы — священны… Даже песни об этом слагали…
Так нежданно-негаданно у парня все пошло прахом… Планы его полетели вверх тормашками.
Вместе с другими, не дожидаясь приказа, помчался он на третий этаж, в казарму. Быстро, как по боевой тревоге, оделся, выхватил из пирамиды винтовку и выбежал во двор. Сердце ныло от боли. Нащупал в кармане увольнительную записку. Как он просчитался, опростоволосился! Почему вчера медлил, не помчался к любимой? Теперь, видно, уже не удастся выбраться к ней! Как можно думать о свиданиях, встречах, об увольнительных, когда ты не знаешь, что прикажут тебе через несколько минут. Война, скоро, наверное, придет генерал, тот самый, который вчера на выпускном вечере пожимал руки и поздравлял всех, окончивших курсы. Не доведется, видимо, носить в петлицах кубики. Скоро прикатят машины, аккуратненькие, чистенькие, крытые брезентом, те самые, которые стоят в отдаленном конце двора. Курсанты возьмут с собой пулеметы, гранаты, боеприпасы. И помчатся к границе, чтобы мощным ударом опрокинуть проклятого врага. Перейдут границу и всей колонной двинутся прямо на Берлин. И никакая сила не сможет их остановить!
Он верил, — как верили в это и все его сверстники, — что фашистов быстро разгромят. Гитлер еще проклянет тот день, когда начал безрассудную войну.
В эту минуту, когда к нему пришли радужные мысли, когда все казалось таким легким и простым, Илья снова оглох от нарастающего гула вражеских бомбардировщиков. Сквозь неистовый гул прорвался взволнованный голос дежурного:
— Эй вы, философы! Чего рты разинули? Чего торчите, как свечи? А ну ложись! Огонь по самолетам!
Люди попадали на землю, тут и там застрекотали затворы винтовок, захлопали отдельные выстрелы.
— А может, это просто провокация? Немцы заблудились и приняли наш город за польский?
— Да… заблудились… напутали… Погляди только, как нагло они идут…
— Ничего, далеко не пройдут… Получат по рылу… сполна!..
— Разговорчики! Ложись! Не высовываться!
Гул усиливался. Казалось, все небо заполнилось зловещим грохотом.
Илья Френкис лежал на спине с винтовкой наготове, глядя на эскадрильи бомбардировщиков с черными крестами на фюзеляжах. Он четко видел: от них, прямо над головой, отделялись бомбы, издавая ужасающий вой… Ему казалось, что все эти бомбы обрушатся на него. И весь сжался. Горький ком застрял в горле. Что же это? Неужели смерть? Не успел даже вступить в бой с коварным врагом, убить хотя бы одного гада. Вдруг он отчетливо увидел, как ветер относит бомбы в сторону, на поле, туда, за железнодорожную насыпь, прямо в рожь. Когда они почти одновременно взорвались и его сильно подбросило, облегченно вздохнул.
Хотел было вскочить, думая, что опасность миновала. Но кто-то крикнул, чтоб не трогались с места. Еще не заглохло эхо от взрывов, как над головой засвистели пули, скосили множество веток с деревьев. Это немцы сверху открыли по курсантам стрельбу из пулеметов.
От самолетов отрывались новые бомбы и летели на землю. Но, странное
дело, он не слыхал ни воя, ни свиста. Видел разинутый рот и искривленное лицо старшины, который отдавал какую-то команду, но ничего не слышал…Что же это значит? Неужели он оглох?
Илья вскочил с земли, когда другие стали подниматься. Все бросились бежать в конец двора к складам, над которыми взвился густой дым. Видимо, бомба угодила туда и что-то загорелось. Надо скорее тушить. Ведь там боеприпасы, оружие, горючее…
Кто-то тащил шланги, огнетушители… Илья на бегу бил себя кулаками по ушам, стремясь вернуть слух, услышать команду.
А со стороны города все отчетливее доносились гул, свист заводских сирен, неистовые гудки паровозов, сигналы пожарных, «скорой помощи». Слышался плач женщин, детей, их рыдания раздирали душу. «Война… война…» — стучало в висках. Не хотелось верить, не укладывалось в сознании. Но густой дым, зарево пожарищ, окутавшие полнеба, страшный рев вражеских бомбовозов подтверждали, что это так.
Примерно через час после налета пожар в огромном дворе погасили, и только головешки дымились. Илья взглянул на свой мундир, на недавно до блеска начищенные сапоги, и сердце его защемило. Но что поделаешь, когда пришлось вытаскивать из складов ящики, лезть в огонь? Не до мундира было!
Сказал бы ему кто-нибудь вчера, что утром придется тушить пожары в казарме, что подобное вообще возможно, он посчитал бы этого человека сумасшедшим.
Потушили пожар, Илья поспешил умыться, привести в божеский вид себя и свое обмундирование. На площади застрекотал громкоговоритель. Послышался сперва хрип, потом удар гонга, и туда со всех сторож бросились курсанты.
Затаив дыхание, напряженно смотрели на молчащий громкоговоритель в ожидании новостей.
Но странное дело! Вместо сообщения последних известий передавали бравурные марши и, как в добрые мирные дни, разносились по огромному двору, точно ничего не случилось, знакомые слова: «Если завтра война, если враг нападет…».
Рупор разрывался, хрипел, гудел снова и снова: «Если завтра война…».
Все стало ясно позже, когда выступил по радио Молотов. Уже несколько часов вдоль всей границы шла кровопролитная жестокая война. Вражеские бомбовозы громили порты, узловые станции, города и села. В некоторых районах немецкие танки вторглись на советскую территорию и рвались к жизненно важным центрам. Фашистские орды напали на нашу священную Родину.
Теперь все доморощенные «дипломаты» и упрямые спорщики притихли. Трубач протрубил боевую тревогу. К площади спешили курсанты, вооруженные винтовками и пулеметами. Знаменосцы вынесли боевое знамя, сняли с него чехол, и мягкий ветер подхватил алое полотнище. Оно гордо реяло над головами, призывая к бою, кровавому, тяжелому бою с сильным и жестоким врагом.
Суровые, сосредоточенные воины стояли, сжав в руках оружие. Веселые, задористые ребята, казалось, сразу повзрослели, возмужали…
Седоватый полковник, начальник училища, поднялся на наскоро сколоченную трибуну. Окинул суровым взглядом ровные ряды бойцов. Голос его чуть дрожал. Он говорил коротко, понимая, что больше, чем только что все услышали по радио, не скажешь. Всем было понятно, что речь идет о судьбе Родины.
Под красным боевым знаменем, преклоняя колени, люди принимали воинскую присягу. Четко и мужественно звучали ее слова. Отныне каждый понимал, что настало время, когда нужно на деле доказать свою верность солдатской клятве.
Загрохотали свежевыкрашенные грузовики, долгие месяцы стоявшие в конце двора. Захватив с собой немудреное солдатское имущество, вещевые мешки, все заняли на них места. Их повезут к старым лесам и дубравам. Там молодых офицеров распределят по воинским частям.
Колонна мчалась по главной улице. Вдоль тротуаров стояли толпы горожан, махали вслед руками, платками… На глазах у женщин виднелись следы слез. С болью смотрели они на молоденьких воинов и думали: сколько поляжет их в боях, не возвратится к своим матерям, женам, невестам!