Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы 1930-х гг.

Жилищные условия также характеризуют материальное положение. Учителя нуждались в теплом, удобном и недорогом жилье, для того чтобы они «могли в спокойной обстановке повышать квалификацию и лучше готовиться к занятиям в новом учебном году». Несмотря на обещания властей предоставить бесплатное или дешевое жилье, многие спали прямо в классах, снимали «углы в крестьянских лачугах, где жили по пять человек и больше»; несколько друзей поселились вместе и даже вынуждены были «жить вместе со скотиной»^{246}.

Если сообщения о жилищных условиях, подобно жалобам на нехватку продуктов, сравнить с официальными данными, результаты опять окажутся противоречивыми, хотя и не столь ужасающими. В Донбассе в 1930 г. 80% учителей снимали жилье за двадцать и больше рублей в месяц (около четверти зарплаты). В Прокопьевском районе Сибири 90% учителей имели «удобное» жилье. В Артемовском районе близ Донецка, напротив, имели свое жилье меньше 10% учителей, а в городах Урала его имели меньше 50% молодых учителей. В Белоруссии и Молдавии жильем были обеспечены чуть больше половины учителей, остальные снимали комнаты или части дома. Некоторые учителя описывали свое жилье как неудовлетворительное, но большинство считали его удобным и подходящим^{247}.

Бывшие учителя и ученики также по-разному рассказывали о своем быте. Один учитель получил «бесплатное жилье и топливо для обогрева», а другой описывал свою комнату как «относительно неплохую, в сравнении с каморками других людей». Городские учителя имели «лучшие комнаты или квартиры, чем промышленные рабочие». Самое эмоциональное высказывание принадлежит одному бывшему ученику, по утверждению которого, сельских учителей «обеспечивали жильем — самым лучшим и чистым в деревне». По другим рассказам, учителя жили в «убогих хибарах», часто состоящих из одной комнаты с земляным полом. Один эмигрант вспоминал, что колхозники не хотели сдавать комнаты учителям:

«Знаю одну учительницу, которая искала жилье на длительное время и наконец нашла одного человека, который мог пустить ее к себе за двести рублей в месяц. После этого у нее оставалось одиннадцать рублей на одежду и все остальное. Она всегда ходила в стоптанных башмаках и заштопанной одежде. И даже пища, которую ей давали колхозники, была весьма скудной»^{248}.

Очевидно, для этой учительницы жилье было лишь одной из многих проблем ее повседневной жизни.

Эти примеры показывают, что одежда была важным показателем социального статуса. Один бывший учитель рассказывал: «При моей зарплате приходилось немало побегать, чтобы обзавестись гардеробом. На покупку зимней одежды у меня оставалось мало денег, и я вынужден был давать дополнительные уроки, чтобы купить теплое пальто». Другие учителя вспоминали: «…хорошо одеться было невозможно… мы были очень бедными»; «…как учитель я испытывал большие трудности. Заработки у нас были маленькие. Мне всегда не хватало одежды». В Баку учитель Мамед Кулиев стоял перед своими учениками в «развалившихся ботинках», а его сибирский коллега сообщал: «Многие учителя сидят дома, так как в ботиночках по деревенским сугробам, да в мороз, не пойдешь»^{249}.

Одежда представляла практическую ценность, но не менее важно и ее символическое значение. В сибирском педагогическом журнале приведены слова: «Не ходил в опорках, потому что стеснялся показаться людям, как нищий». Один бывший учитель увидел прямую связь между одеждой и статусом: «Я знаю интеллигентных людей, учителей, ходят в отрепьях, потому что не могут купить себе нормальной одежды». Учителя, которые ходили в поношенных костюмах или оставались дома, не имея приличной одежды, рассчитывать на улучшение своей жизни до уровня стандартов высококвалифицированных работников не могли^{250}.

В начале 1930-х гг. продукты, одежда и жилье распределялись по разнарядке. Учителей приравняли к промышленным рабочим «среднего профессионального уровня»^{251}. Однако все это время на снабженцев жаловались сами педагоги, их жестко критиковала Москва, так как обеспечить «учителей продовольствием и промтоварами по нормам, установленным для рабочих», никак не удавалось. Кое-где местные власти без зазрения совести держали учителей на голодном пайке. В Абакане им предлагали подождать, пока жилье получат все инженеры, а председатель совета на Северном Кавказе выговаривал учителям: «По какому праву вы требуете обувь, когда колхозники ходят босиком?»^{252}.

В подтексте вышеприведенных реплик звучит, что квалификация инженеров или труд колхозников ценится выше, чем работа педагогов; это весьма красноречиво говорит об отношении к учителям. Когда все вокруг испытывали лишения, а распределением товаров ведали разные начальники, отсутствие потребности общества в услугах учителей имело для педагогов весьма печальные последствия. Как обычно, хуже всего пришлось тем, кто работал в деревне. В Западной области колхозный чиновник заявил, что учителя будут получать товары «в зависимости от конкретной помощи колхозу». Учителей на Северном Кавказе предупредили: «Всякого, кто состоит в колхозе и в нем не работает, кормить не будем». Сибирским учителям пришлось услышать такое обидное заявление: «Если мы вам дадим муку и картошку, то чем тогда будем кормить свиней?» На съезде 1932 г. учитель Кожанкин с горечью сказал, что его коллегам нечего есть, кроме отбросов, люди вокруг живут намного лучше: «Снабжение учителей становится все хуже. Учителям ничего не достается, даже когда другим кое-что перепадает»^{253}.

Задержки и неполные расчеты по зарплате, которые уральский учитель Гизатуллин назвал «самым больным местом», добавляли трудностей. Учителя из деревни под Смоленском обивали пороги начальственных кабинетов, добиваясь выплаты заработанного, но в ответ слышали: «Денег нет». В Северном крае учителя проехали пятьдесят километров, чтобы получить зарплату, но денег для них не нашлось, и на следующий день они вернулись обратно ни с чем.

В особенно вопиющих случаях сельским учителям приказывали получать зарплату у родителей учеников. Один чиновник взывал к их чувству долга: «Ты — учитель, сознательный гражданин, можешь и подождать с зарплатой». Но когда прокуратура обвинила одного председателя сельсовета, что он зажимает деньги учителей, тот отрезал: «Не платил, не плачу и платить не буду»^{254}.

Центральные власти уверяли, что необходимые средства выделены, и во всем винили «низовых работников». В 1932 г. за невыплату заработанного учителям в Западной области были приговорены к различным срокам или получили партийные взыскания больше сорока районных и сельских чиновников; в одной деревне председатель совета и секретарь получили по три года за присваивание этих денег. В Узбекистане в 1933 г. партийное и советское руководство наложило взыскания на местных начальников за задержки выплат, но через год оказалось, что «это мало кого чему-то научило»: задолженности снова катастрофически выросли; только половина выделенных средств попадала к учителям^{255}.

На задержки выплат обращало внимание и высшее руководство. В 1933 г. советское правительство переложило ответственность за выплату зарплаты учителям с районных на областные организации. В случае задержки более чем на пять дней чиновников ждали административные санкции и даже уголовное преследование. Через год член ЦК партии В. Молотов строго предупредил: «Необходимо привлечь к ответственности виновных и ни в коем случае не допускать таких вещей, как задолженность по зарплате учителям». Руководитель Наркомпроса Бубнов тоже указал на «преступное попустительство» и «неуменье» и предупредил чиновников о «личной ответственности» за новые проволочки. Однако меньше чем через месяц ЦК партии вынес взыскание Бубнову за «бюрократизм» в отношениях с учителями, в т. ч. и за неразбериху с зарплатами^{256}.