Удачливый крестьянин

– Еще бы, дорогая моя жена, еще бы вы не удовлетворяли всем требованиям! – отвечал я. – Да в каком же еще возрасте, скажите пожалуйста, женщины бывают приятней и соблазнительней?

Она улыбалась, жала мне руку и заключала с почти нескрываемым вздохом:

– Который час? Не пора ли вставать из-за стола?

То был неизменный припев всех ее речей.

Что касается маленькой вострушки, дочки мадам д'Ален, то она украдкой наблюдала нашу целомудренную любовь и находила ее, насколько я могу судить, не столь невинной, какой она должна была казаться. У Агаты были довольно красивые руки, и я заметил, что плутовка всячески выставляла их напоказ, как бы намекая: «Присмотритесь хорошенько, может ли ваша жена похвастать чем-нибудь подобным?»

Впрочем, не буду больше распространяться о такого рода мелочах; Агата – дело другое, о ней я, возможно, еще расскажу кое-что. Но что касается нашей с госпожой де Ля Валле совместной жизни, то о ней более не стоит говорить. Вы уже достаточно знаете ее характер и ее привязанность ко мне. Мы муж и жена. Я сознавал, сколь многим ей обязан, я всегда готов был исполнить любое ее желание; я достиг расцвета молодости, она была еще свежа, несмотря на свои годы. Но будь она и менее привлекательна, все равно: благодарность в молодом и великодушном человеке заменяет другие чувства: она сильна и многое может. К тому же госпожа де Ля Валле любила меня самозабвенно, и необычайная пылкость ее чувств возместила бы недостаток красоты, если бы я его ощущал. Она отдала мне свое сердце каким-то особым, благоговейным образом, и это находило во мне живой отклик. Госпожа де Ля Валле была женой влюбленной, но вовсе не ревнивой. Она не требовала от меня докучного отчета в моих поступках, хотя я, как вы сами видели, уже успел совершить немало измен, и не было никаких оснований ожидать, что в ближайшем будущем я стану благонравней. Когда меня не бывало дома, госпожа де Ля Валле мечтала поскорей меня увидеть, но ждала терпеливо. Когда я появлялся, она не задавала ни единого вопроса, она была вполне счастлива, лишь бы я любил ее, а я ее любил.

Итак, вообразите самого внимательного мужа, окружающего свою жену самыми нежными заботами; нарисуйте себе картину самого спокойного и приятного супружества – и это будет верное изображение нашей семейной жизни. Впредь я не буду более говорить о моей жене, если только она по какой-нибудь случайности не примет прямого участия в том или ином событии моей жизни. Увы! В скором времени она не сможет быть больше ничем для меня; уже близится день, когда жена моя покинет навсегда этот мир. Итак, я забуду о ней совсем ненадолго; я вернусь к госпоже де Ля Валле, чтобы рассказать вам о ее смерти и о том, как сильно я о ней горевал.

Вы, вероятно, не забыли, что господин Боно велел молодой даме, с которой я познакомился в Версале, а равным образом и мне, посетить его; мы узнали его адрес у кучера, доставившего нас из Версаля в Париж. Все следующее утро я просидел у себя, но ни капельки не скучал: я упивался новым для меня положением хозяина дома. Я радовался своему благополучию, наслаждался комфортом, привыкал к своим покоям: прошелся, присел, улыбнулся креслам и столам, помечтал о кухарке (появление которой зависело только от меня и которую я специально позвал, чтобы на нее посмотреть), полюбовался на свой халат и домашние туфли – и смею уверить, что эти два предмета занимали не последнее место среди прочих моих удовольствий. Сколько маленьких радостей окружают светского человека, а он их даже не замечает, ибо привык к этому с рождения!

Шуточное ли дело: халат и домашние туфли у Жакоба! Ведь только видя в себе Жакоба, я мог с таким сладостным удивлением созерцать себя в этом наряде! У Жакоба и только у Жакоба позаимствовал столько радостей господин де Ля Валле. Лишь благодаря юному крестьянину были так упоительны эти минуты.

Должен, впрочем, заметить, что при всем моем восторге от приятного превращения, я испытывал удовольствие, но отнюдь не самодовольное тщеславие. Я был счастлив, и только; дальше этого я не шел.

Впрочем, подождите; надо быть точным; правда, что я ни капельки не возгордился, что мое тщеславие не было кичливым, но оно выражалось в другом: я говорил себе, что не следует показывать людям, как я радуюсь и дивлюсь своему счастью; никто не должен замечать, что я так живо его ощущаю; если я не буду себя сдерживать, люди скажут: «Ах, бедный дурачок, он сияет как медный грош! Прямо-таки земли под собой не чует!»

Мне было бы стыдно, если бы обо мне так подумали; подобных мыслей я не простил бы даже моей жене; пусть знает, что я очень доволен; я сам твердил ей это по сто раз на дню, но лишь я один имел право так говорить, а она не должна была даже думать ничего подобного: я чувствовал тут огромную разницу, хотя сам весьма смутно понимал, почему это так. Истина в том, что, заметив мое довольство, жена сразу увидела бы, что перед ней вчерашний лакей, деревенщина, подобранный на улице проходимец, который рад, что его дела пошли в гору; а мне было бы неприятно, если бы она видела меня таким: пусть знает, что я счастлив но забудет о былых превратностях моей жизни. Подобные мысли я разрешал только себе и питал свою радость из этого источника; но другие отнюдь не должны были проникать слишком глубоко в тайну моих удовольствий и знать, из чего слагается мое счастье.

В три часа пополудни зазвонили к вечерне; [75] жена моя пошла в церковь, а я сел за какую-то серьезную книгу, в которой мало что понимал и не прилагал к тому особых усилий: я просто-напросто играл в образованного человека, проводящего вечер дома.

Когда супруга моя ушла, я сбросил халат (позвольте уж мне поговорить об этом халате, пока он доставляет мне столько удовольствия; это продлится недолго, скоро я к нему привыкну), оделся и отправился к молодой даме, с которой познакомился в Версале. Она внушала мне нежность и уважение, как вы уже знаете из того, что я успел рассказать о нашем знакомстве.

75

Католическая церковная служба, в первые века христианства действительно проходившая вечером, впоследствии переместилась к двум или трем часам пополудни.

Хоть я и стал господином де Ля Валле, но доныне у меня не водилось никакого выезда, кроме своих двоих или той тележки, на которой я доставил в Париж вино нашему сеньору; мне вовсе не требовалось экипажа, чтобы отправиться к даме, да я и не собирался нанимать карету. Но проходя через площадь, я увидел фиакр, и кучер подверг меня жестокому искушению, сказав:

– Не надо ли подвезти, ваше благородие?

Что делать? «Благородие» меня покорило, и я сказал:

– Подавай.

«Однако ты занесся!», скажете вы; ничуть не бывало; я взял фиакр единственно по причине хорошего настроения, чтобы побыть счастливым еще и на этот лад, чтобы по дороге насладиться и этим невинным баловством, которое мне довелось испытать только один раз, когда я ехал к мадам Реми.

На улице, где жила интересовавшая меня дама, оказался небольшой затор, и кучер высадил меня несколько поодаль от ее дома. Для простоты изложения, я назову вам ее имя: госпожа д'Орвиль.

Едва я вылез из экипажа, как услышал сильный шум у себя за спиной. Я обернулся и шагах в двадцати увидел молодого человека, очень красивой наружности и весьма изящно одетого, примерно моих лет, который отбивался шпагой от троих мужчин, не постыдившихся напасть на одного.

В подобных случаях прохожие поднимают крик, галдят, но на помощь не приходят; [76] вокруг дерущихся стоял кольцом уличный сброд, толпа все росла, то напирая, то отшатываясь назад, смотря по тому, удавалось ли молодому человеку отогнать врагов или приходилось отступать.

76

В таких случаях… поднимают крик,… но на помощь не приходят… – Мариво не раз указывал на эту особенность парижской толпы, например, в «Жизни Марианны»: «Такого народа, как в Париже, больше нигде не найдешь: в других местах вы можете увидеть, как народ сначала злобствует, а под конец – полон человечности. Если у него на глазах ссорятся, он поддерживает, натравливает, а если начнется драка, он разнимает. В некоторых краях он нарочно вмешивается, потому что зол по природе своей. А в Париже дело обстоит не так… Народу нужны душевные волнения, и самые сильные волнения ему нравятся больше всего; он хочет и пожалеть вас, если вас оскорбляют, растрогаться, если вас ранят, трепетать за вашу жизнь, если ей угрожает опасность, – вот его наслаждения; и если вашему противнику негде как следует отколотить вас, зрители сами расступятся» (Мариво. Жизнь Марианны, стр. 103–104).

Он был в большой опасности, и неблагородное поведение его противников так возмутило меня, что не долго думая и без всяких колебаний я выхватил шпагу, висевшую у меня на боку, обошел свой фиакр, чтобы выйти на середину улицы, и бросился, как лев, на подмогу юноше, восклицая:

– Смелее сударь, смелее!

Я подоспел вовремя: пока молодой человек сражался с двумя негодяями, третий собрался без всяких помех всадить в него сбоку свою шпагу.

– Стой, стой! Ко мне! – закричал я, кидаясь на него. Это вынудило его повернуться ко мне лицом; я встал рядом с молодым человеком. Тот сразу воспрянул духом; видя, как смело я ударил на врага, он тоже стал теснить своих противников, а я ежесекундно грозил достать их острием своей шпаги, делая быстрые выпады, которые им удавалось отбивать лишь отступая шаг за шагом. Я изо всех сил тыкал в их сторону шпагой – именно так дерутся те, кто смел душой, но не обучен фехтованию. Смельчак не заботится о красоте своих телодвижений, но от этого вовсе не делается менее опасным противником.

Так или иначе, а трое нападавших отступили, несмотря на численное превосходство: они отнюдь не были храбрецами, что видно было по всему их поведению. К тому же мой поступок воодушевил и толпу простолюдинов, расположив их в нашу пользу. Как только трое негодяев попятились, на них стали напирать и горожане – кто с палкой, кто с метлой или другим оружием того же свойства, и молодчики пустились наутек.

Мы предоставили уличным зевакам гнаться за ними с улюлюканьем и свистом, а сами остались на поле боя, а именно перед самым домом госпожи д'Орвиль. Незнакомец, которого я выручил из беды, постучался к ней, чтобы избавиться от докучливого любопытства жителей, теснившихся вокруг нас.