Удар по своим. Красная Армия. 1938-1941 гг.
Шрифт:
18 и 19 октября вызова на допрос не было. За эти дни я продумал данные мною показания, устыдился их и, будучи 20 октября снова вызван на допрос, написал заявление, сущность которого сводилась к тому, что данные мною 16 и 17 октября показания являются сплошными ложью и вымыслом, клеветой на себя и на других, что по делу о контрреволюционной организации мне ничего не известно и я считаю, что партия и правительство должны знать всю правду и вскрыть нарыв, который уже в течение 1,5 лет нарушает нормальную жизнь страны. Это мое заявление следователем Черником было порвано, на меня снова посыпались площадная брань и удары кулаком в живот и мне было предложено продолжать «собственноручные показания» о вредительстве в Украинском военном округе и в Военно-транспортной
По моему впечатлению следователь Черник остался удовлетворен моими «собственноручными показаниями»; после формального протокола допроса 23 октября, в котором были записаны анкетные данные и, не будучи вызываем на допрос до 17 ноября, я считал, что следствие закончено и ожидал решения своей участи.
С 17 ноября по 13 декабря я вызывался к следователю один-два раза в декаду. Никаких допросов при этих вызовах не было, один раз следователь Черник выпытывал у меня, являюсь ли я «идейным контрреволюционером». Хотя я и считал, что состояние в контрреволюционной организации в 1929 г. возможно только для идейного контрреволюционера или для кретина, я заявил Чернику, что «идейным контрреволюционером я не был».
Вечером 13 декабря я был вызван на допрос, причем следователь Черник записывал в протокол ответы на задаваемые им вопросы в пределах моих «собственноручных показаний», добавляя то, что он считал необходимым в качестве уточнений и деталей.
19 декабря я был вызван на допрос рано утром (до 9 часов) и мне был предъявлен для подписи заранее составленный следователем Черником протокол. На мое удивление о таком методе допроса Черник ответил, что протокол составлен на основании моих «собственноручных показаний», что ничего нового в нем нет и нужно, чтобы я его подписал, что я и сделал после исправления Черником грубых расхождений с моими показаниями.
Последовал новый перерыв в следствии до 28 января 1939 г. В ночь на 30 декабря 1938 г. меня перевели из одиночного заключения в камеру, в которой помещался бывший инструктор политуправления Ленинградского военного округа Рудзит А.И. При первом же разговоре Рудзит заявил мне, что он действительно преступник-контрреволюционер, завербован бывшим начальником политуправления ПВО Смирновым П.А. Вопрос этот представляет особый интерес, так как в лагере я встретился с бывшим заместителем председателя Ленинградского совета трудящихся Грибковым, сидевшим вместе с Рудзитом в смертной камере. Как рассказывает Грибков, Рудзит и на суде подтвердил данные на предварительном следствии показания, в беседе же с товарищами по несчастью в смертной камере, когда терять ему было уже нечего, говорил, что никогда контрреволюционером не был. А ведь в какой-то мере Рудзит повинен в аресте бывшего Народного комиссара Военно-морского флота Смирнова П.А., на основании показаний Рудзита осуждены на 15 лет ИТЛ каждый бывшие политработники РККА Кремер и Апсе, якобы завербованные в контрреволюционную организацию Рудзитом.
28 января 1939 г., будучи снова вызван на допрос, я заявил следователю Чернику, что мне стыдно продолжать давать вымышленные показания, вводящие следственные органы в заблуждение, что я заинтересован в скорейшем окончании этого постыдного для меня дела, что опровергать имеющиеся на меня в распоряжении следственных органов показания считаю равносильным тому, чтобы пробить головой стену, почему в целях скорейшего окончания следствия изъявляю готовность под всеми этими показаниями подписаться. В ответ на это Черник разразился бешеным потоком площадной ругани, высказывал пожелание, чтобы все мое поколение скорее передохло, так как ему надоело возиться с нами, угрожал «сгноить меня в тюрьме» и применить репрессии по отношению к моей семье...»"
Письмо это очень подробное, со множеством всяких деталей. Не имея возможности полностью воспроизвести
его, ограничимся кратким изложением оставшейся части. Во-первых, Пугачеву сменили следователя — вместо Черника им стал Поляков. Во-вторых, Пугачев на допросе 5 марта 1939 г. отказался от ранее данных им показаний о своей контрреволюционной деятельности, однако через пять дней (10 марта) сотрудники НКВД «вернули» его в лоно прежних показаний. Следователь Поляков все-таки ознакомил Пугачева с показаниями на него со стороны других арестованных, о чем и сообщает Пугачев, попутно разбивая их доказательную базу:«По ознакомлении меня с показаниями так называемых свидетелей следователь Поляков перешел к зачтению показаний арестованных. Оставляю в стороне показания Бежанова и Николаева, относящиеся к 1931 г., так как я считаю, что непричастность моя к контрреволюции была доказана на очной ставке в присутствии членов (Политбюро) партии и правительства. Остановлюсь на показаниях лиц, арестованных в 1937 и 1938 гг., послуживших и для Военной коллегии Верховного Суда доказательством моей виновности, так как по объяснению председательствующего диввоенюриста Орлова все они сводятся к одному.
1 и 2) Халепский И.А. и Меженинов С.А. якобы слышали о моем участии в контрреволюционной организации от Тухачевского. По существу этих показаний позволю себе отметить их противоречивость: а) если я отстал в военном отношении, то Тухачевскому вряд ли было целесообразно привлекать меня на военной игре на своей стороне, так как своею отсталостью я могу испортить ему дело, б) с другой стороны, назначение мое на ответственную должность имело большой смысл, — отстал в военном отношении да еще контрреволюционер, чего же больше надо для осуществления враждебных целей в работе? К этому необходимо добавить, что в организованных Генеральным штабом РККА военных играх я принимал участие всего только один раз, а именно в апреле 1936 г.
3) Медведев якобы слышал о моем участии в контрреволюционной организации от Василенко.
4) Картаев якобы слышал о том же от Аппоги; после беглого ознакомленния с показаниями Картаева позволяю себе утверждать, что они являются вымышленными (ложными): а) Картаев показывает, что он завербован в контрреволюционную организацию в
1934 г., тогда как обстановка вербовки может быть отнесена только к 1936 г.; б) в то же время вредительская деятельность Картаева начинается с 1934 г.; в) вредительская деятельность Картаева, по его показаниям, охватывает чуть ли не всю сумму оперативных и мобилизационных мероприятий по военным сообщениям ЛВО, что представляется мне неправдоподобным; г) к числу вредительских мероприятий Картаев относит и такие, которые, насколько мне известно, проведены по прямому указанию Народного Комиссара путей сообщения Л.М. Кагановича.
5) Стерлин (бывший военный комиссар факультета путей сообщения Военно-Транспортной Академии) якобы слышал о моем участии в контрреволюционной организации от бывшего начальника того же факультета Дмитриева Ф.К., арестованного в августе 1937 г.; в другом разрезе Стерлин слышал якобы об этом же от бывшего моего заместителя Груздупа, арестованного в декабре 1937 г., но
об этом показании Стерлина ввиду явной его нелепости не стоит и говорить.
6) Лазаревич (бывший начальник кафедры Военно-Транспортной Академии) по моим показаниям, данным под нажимом следствия, мною завербованный в контрреволюционную организацию, о моем участии в контрреволюционной организации слышал, — не помнит от кого.
7) По показанию Примакова он в бытность в Военно-Транспортной Академии в 1934 г. якобы вел со мной разговор на право-
оппортунистические темы в моем служебном кабинете. Утверждаю, что наедине с Примаковым я никогда не оставался и разговоров на политические темы с ним не вел. Примаков приезжал в Военно-Транспортную Академию всего один раз на межакадемическую военную игру и во время перерыва был приглашен мною, совместно с представителями других военных академий и руководящим составом Военно-Транспортной Академии в служебный кабинет, — выпить по стакану чая.