Удивление перед жизнью

Наконец в театр пришел новый художественный руководитель — Мария Осиповна Кнебель, тоже прекрасная актриса МХАТа, режиссер (вместе с Владимиром Ивановичем Немировичем — Данченко она поставила «Кремлевские куранты»), замечательный педагог. МХАТ в то время тоже оказался без руководителя — не так давно умер Хмелев, — и Мария Осиповна вынуждена была уйти из родного гнезда. Она нашла приют в нашем театре.

Жизнь трижды приводила меня к Марии Осиповне. Первый раз — в театральной школе, об этой забавной встрече я еще расскажу; второй раз встреча произошла именно в ЦДКЖ; а в третий — Мария Осиповна ставила мою пьесу «Страницы жизни» в Центральном детском театре.

Эта миниатюрная женщина— феномен. Стойкость ее перед жизнью достойна и восхищения, и поклонения. Ум ее — редкой ясности, дарования — бесспорны. Книга «Вся жизнь», написанная Кнебель, может подтвердить мои слова со всей определенностью.

Так вот, придя в театр ЦДКЖ, Мария Осиповна встала перед дилеммой. Необходимо было освободиться от одного из режиссеров. Их было двое — Борис Гаврилович Главацкий и я. Скорбный жребий пал на меня. И я вновь оказался без работы. Это было уже в конце 1948 года.

Хожу по начальству. Отказ за отказом. Получаю свою пенсию, и все. Голодать-то я привык. А тут— какой стыд: я уже женат, муж называется… Подкармливаюсь у родителей жены. Теща и тесть добры, гостеприимны. Но знаю — сами живут в ниточку. Поешь-ка чужой хлеб, узнаешь, как он проходит в горло.

И тут — вот они, злые когти жизни! — в довершение мучений приходит письмо от Натальи Сац с требованием — или немедленно прислать пьесу, согласно договору (а я уж и забыл о нем, бездумно подписанном в счастливые времена), или так же незамедлительно вернуть аванс — три тысячи рублей. Мне мерещился скандал, суд, а главное — позор.

И вот в эти-то мерзкие дни, чувствуя себя никому не нужным, заплеванным и униженным, — плетусь я в тот же Лебяжий переулок, дом 1/9, квартира 35, где меня когда-то в новогоднюю ночь озарило солнце, плетусь, чтобы получить тарелку супа, и совсем не ожидаю ничего хорошего. Но именно в этот-то день и произошло то необыкновенное, на что я не обратил никакого внимания.

Поел у милых Козловых, собрался уходить, а Александра Константиновна, моя теща, протягивает кусок газеты и говорит: «Прочти, Витенька, какая интересная статья. Может, пьесу напишешь».

Какую пьесу! Это звучит в данном случае как издевательство, как насмешка. Сунул статью в карман своего неизменного австрийского френча и забыл о ней. Сколько дней таскал ее с собой, не помню.

Положение безвыходное. Брожу без цели по улицам. Сижу, одолеваемый мыслями, в своей келье. Ох уж эти пустые мысли! От них сам себя презираешь. Хожу из угла в угол злой как цепная собака. Сунул руку в карман: что это за бумага? А — а-а, газетная статья. Ну, что там пишут, что заинтересовало Александру Константиновну? Чепуха какая-нибудь. Глянул вполглаза. Заинтересовался Сел на стул. И все во мне перевернулось. Отчаяние, печаль, а главное, злость превратились в пар, поднялись в воздух и вылетели в форточку.

Очерк излагал трогательную историю. В Новосибирске у студентки пятого курса медицинского института стало гаснуть зрение. День ото дня хуже. Она должна была оставить институт, но ее подруга стала заниматься с ней на слух и довела до государственных экзаменов. Девочка закончила институт, и, после того как, безнадежно больная, побывала у бесчисленного количества врачей в разных городах, приехала она в Москву и в глазной клинике, что на улице Горького, ей верно поставили диагноз, сделали операцию и вернули зрение.

Я читал статью и плакал. Может быть, оттого, что девочке помогли все, а мне никто не помогал. И вот с этими-то моими слезами сострадания и умиления вытекли моя безнадежность и озлобление на жизнь.

Злоба— непроизводительная эмоция. Злой может творить только зло, хотя бы самому себе. И в уме моем сразу же возникла пьеса, можно сказать, от начала до конца. Я написал ее в три недели. И писал уже не ради денег, а в свое собственное удовольствие. Еще не дописав пьесу до конца, я отправил текст в Алма — Ату в театр и вскоре получил от Сац письмо с одобрением: дописывайте и присылайте.

Эти три недели работы, хотя в моей бедной жизни ничего не изменилось, были днями больших удовольствий. Я мало выходил из комнаты и все грыз сухой урюк, большая коробка которого оставалась после поездки в Среднюю Азию с покойным для меня театром ЦДКЖ.

Совсем забыл сказать: мне в это время было около тридцати шести лет. Возраст почтенный, но я совершенно не ощущал его. Мне казалось: я молодой человек и у меня еще все впереди.

Когда-то давным — давно, когда я учился на втором курсе, театр наш выехал на гастроли в Воронеж. Стояло роскошное жаркое лето. Мы много купались в реке Воронке, гуляли в парке Сельскохозяйственного института на окраине города, да и здание театра, в котором проходили гастроли, находилось в городском саду. На гастролях всегда свободного времени уйма. Ни уроков, ни репетиций, только спектакли.

Однажды, не помню уж в силу каких обстоятельств, укрываясь от палящего солнца, я стоял с актрисой Юдифью Самойловной Глизер в тени раскидистого дерева и, развлекая мою уважаемую собеседницу, смеясь, рассказал, как только что сидел вот на той скамейке, ко мне подошла пожилая цыганка и предложила погадать по руке. Я не люблю гаданий, не верю в них, но, может быть, не люблю оттого, что где-то, видимо, в самой глубине своего существа, боюсь их. Предреки мне какую-нибудь гадость, еще осядет она в душе и будет болтаться там ненужной мутью. Верь не верь, а вдруг?.. Нет, не люблю и не хочу гадать. И в приметы не верю, и в сны. И если иду из дома по важному делу и что-то забываю, то немедленно возвращаюсь. И если вижу явно дурной сон, с той же легкостью не обращаю на него внимания. И действительно, ничего не сбывается. А чему быть, того не миновать, хоть снись тебе одни пирожные и любого цвета кошки пусть дорогу тебе перебегают. И я не хотел услуг гадалки. Но вы знаете цыганок. Она не отходила и сыпала какие ни попадя слова, уговаривая. Тогда я достал из кармана рубль, дал ей и еще раз отклонил предложение. Цыганка подхватила деньги, сказала: «Спасибо, дорогой!» — сунула мой желтенький рубль в бездонный карман широченной юбки и со словами: «Ну, слава Богу, и брехать не надо!» — исчезла.

— Вот видите, Юдифь Самойловна, разве можно верить гадалкам! — заключил я рассказ.

Глизер молчала. И вдруг как-то задумчиво произнесла:

— Я умею гадать по руке.

Я не мог понять, шутка это или всерьез. Но по спокойному лицу собеседницы, по ее каким-то печальным глазам я понял — не шутка.

— Погадайте мне, — дерзко сказал я.

— Нет, не буду.

— Почему?

— Не хочу. Иногда видишь такое — сказать страшно.

— И скажите! Я же не верю в гадание.

Глизер сопротивлялась, я настаивал.

— Хорошо, — наконец согласилась Юдифь Самойловна, произнеся это слово уже каким-то спокойным и почти пустым тоном. — Дайте руку.

— Левую? Правую?

— Все равно.

Она взяла протянутую мной ладонь, глянула на нее без особого напряжения и через несколько секунд опустила.

— У вас будет трудная жизнь. Может быть, вы умрете молодым. Но если выживете, жизнь сложится интересно и даже счастливо.

Я видел, как ей неприятно и мучительно говорить эти слова. Она добавила: «Пора идти». И ушла.