Удольфские тайны
Шрифт:
— Это было незадолго перед тем, как мы переселились в этот дом, синьора, — отвечала Маделина, — значит, лет восемнадцать тому назад.
Это почти совпадало с тем временем, когда синьора Лаурентини, как ей рассказывали, исчезла из замка; Эмилии пришло в голову, что Марко был сообщником в этом таинственном деле, а может быть, даже действовал в качестве убийцы! Это ужасное предположение заставило ее так глубоко задуматься, что она не заметила, как Маделина вышла из комнаты. Некоторое время Эмилия как будто не сознавала ничего, что происходило кругом. Наконец слезы принесли ей облегчение; поплакав, она почувствовала некоторое успокоение духа и перестала трепетать от предчувствия бед, которых, может быть, никогда и не
Так она просидела в одиночестве весь вечер, наблюдая, как солнце склонилось к западу, бросая роскошные снопы света на далекие горы и сверкая на отдаленном океане и ходячих парусах, перед тем как погрузиться в волны. Затем в задумчивый час сумерек ее мысли с нежностью вернулись к Валанкуру; опять она припомнила все подробности, относящиеся к полночной музыке, и все, что дало ей повод догадываться о заточении Валанкура в замке; и придя к уверенности, что слышанный ею голос был его голосом, она мысленно оглянулась на его мрачное место заточения с чувством горя и жалости.
Освеженная прохладным благоухающим воздухом, успокоенная и убаюканная до состоянии тихой меланхолии нежным журчаньем ручья внизу и шепотом леса, она замешкалась у окошка долго после заката солнца, наблюдая, как тьма расстилается по долине и как все погружается в мрак — только общие очертания гор еще виднелись на горизонте. Но вслед за тем наступила ясная лунная ночь и придала всему ландшафту то, что дает время картинам былой жизни, когда оно стушевывает все их грубые штрихи и бросает на все смягчающую тень. Сцены жизни в «Долине» на рассвете ее юности, когда ее охраняли горячо любимые родители, являлись в воспоминании Эмилии очаровательно прекрасными и возбуждали горькие сравнения с ее теперешней судьбой. Не желая подвергаться грубому обращению крестьянки, Эмилия осталась в своей комнатке без ужина, и опять много плакала, думая о своем одиноком, опасном положении. Эти размышления лишили ее последней твердости: у нее явилось желание поскорее освободиться от тяжкого бремени жизни, так долго угнетавшего ее, — она молила Бога, как милости, поскорее прибрать ее…
Истомленная слезами, она наконец легла на свой тюфяк и погрузилась в сон, но скоро была разбужена стуком в дверь; вскочив в ужасе, она услыхала чей-то голос, зовущий ее. Образ Бертрана со стилетом в руке тотчас предстал в ее воображении; она не отворяла двери и даже не отвечала на зов, но прислушивалась в глубоком молчании; наконец тот же голос повторил потихоньку ее имя и она спросила, кто там.
— Это я, синьора, — отвечал голос, — принадлежавший, как теперь оказалось, Маделине. — Пожалуйста, отоприте. Не пугайтесь, это я.
— Что привело тебя сюда в такой поздний час, Маделина? — спросила Эмилия, впустив девушку.
— Тсс… синьора, Бога ради, тише! Если нас услышат, мне несдобровать… Отец, и мать, и Бертран — все спят, — продолжала Маделина, тихонько затворив дверь и подойдя ближе, — а я принесла вам поужинать: ведь вы ничего не кушали. Вот немного винограду и фиг и полстакана вина…
Эмилия поблагодарила ее, но выразила опасение, чтобы ее добрый поступок не навлек на нее гнева Дорины, когда там хватится этих фруктов.
— Отнеси все это назад; Маделина, прибавила Эмилия, — я буду меньше страдать, если поголодаю, чем страдала бы, если б за свое доброе сердце ты подверглась неудовольствию матери.
— О, синьора, этого нечего бояться; мать ничего не узнает, потому что я принесла вам свою порцию ужина. Вы меня огорчите, если
не захотите покушать.Эмилия была тронута великодушием доброй девушки и от слез долго не в силах была произнести ни слова. Маделина молча наблюдала ее; наконец, не поняв причины ее волнения, сказала:
— Не плачьте, синьора! Правда, мать иногда брюзжит, потом все сейчас проходит, и вы не принимайте очень-то близко к сердцу ее воркотню. Она и меня часто бранит, но я научилась сносить ее придирки. Когда она кончит, я убегаю в лес, играю на своем sticcado и все сейчас забываю.
Эмилия, улыбаясь сквозь слезы, сказала Маделине, что она добрая девушка, и приняла ее подношение. Ей хотелось узнать, не говорили ли Бертран и Дорина про себя о Монтони, или о его планах на ее счет в присутствии Маделины, но ей претило наталкивать молоденькую девочку на такой низкий поступок, как передачу интимных разговоров ее родителей. На прощанье Эмилия просила ее приходить к ней, когда ей только будет можно, не возбуждая гнева матери; Маделина, пообещав, потихоньку прошмыгнула в свою каморку.
Так прошло несколько дней. Эмилия безвыходно сидела в своей комнате; Маделина приходила к ней прислуживать за столом; кроткое личико и скромные манеры ее оказывали на Эмилию необыкновенно успокоительное действие. Свою веселенькую, как беседка, комнатку Эмилия очень полюбила и соединяла с ней представление о безопасности, какое мы обыкновенно соединяем со своим домом. В этот период времени настроение ее духа, не тревожимое никакими неприятностями, настолько успокоилось, что позволяло ей наслаждаться книгами, среди которых она нашла несколько неоконченных пейзажей и несколько чистых листов бумаги, вместе с рисовальными принадлежностями.
Таким образом она получила возможность развлекаться рисованием: выбрав из окна какой-нибудь из прелестных уголков ландшафта, она компоновала целые сцены и дополняла их своей причудливой фантазией. В этих маленьких набросках она обыкновенно помещала какие-нибудь интересные, характерные группы и часто сочиняла по этому поводу какую-нибудь простую, трогательную историю; порою из глаз ее выкатывалась слеза, вызванная вымышленными горестями, и она забывала на минуту о своих действительных заботах и страданиях. Вот так-то она и коротала в невинных занятиях тяжелый часы невзгод и с кротким терпением ожидала, что будет дальше.
В один прекрасный вечер, сменивший знойный душный день, Эмилия наконец решилась пойти гулять, хотя знала, что Бертран непременно будет сопровождать ее; вместе с Маделиной она вышла из хижины. Бертран пошел за ними, но позволил ей выбрать направление прогулки. Пора была прохладная, тихая; Эмилия с восхищением оглядывала красивую местность. Как прелестна была яркая синева небес! Окрашивая верхние слои воздуха, она постепенно бледнела книзу и наконец сливалась с шафранным сиянием на горизонте. Не менее прелестны были разнообразные, теплые тона Апеннин в то время, как солнце кидало свои пламенные лучи на изрытую поверхность.
Эмилия держалась течения реки и шла под тенью деревьев, нависших над ее зеленеющими берегами. На противоположных берегах пастбища оживлялись стадами скота чудного сливочного цвета, а за пастбищами виднелись апельсинные и лимонные рощи, густо усеянные золотистыми плодами. Эмилия шла, направляясь к морю, отражавшему, горячее сияние заката; скалы и утесы, возвышавшиеся на его берегах, были окрашены пурпуром последних солнечных лучей. Долина заканчивалась справа высоким мысом, вершина которого, господствующая над волнами, была увенчана развалинами древней башни, служившей теперь для береговых сигналов; ее полуразрушенные зубцы и распростертые крылья какой-то морской птицы, кружившейся над нею, все еще озарялись отраженными лучами солнца, хотя диск его уже опустился за горизонт, между тем как нижняя часть руин и скала, на которую она опиралась, потонули в серых сумеречных тенях.