Угарит

А уж найти парочку рыбаков, привыкших выходить в море по ночам, и пообещать им хороший улов серебра было и вовсе нетрудно. Тем более, что серебро финикийского бандита в моем кошеле еще не закончилось, и за десять шекелей готовы были они рискнуть головой. Просили, конечно, пятьдесят, но торговаться я и без Иттобаала прекрасно научился на рынках земли обетованной. Да и то сказать: за какую ночь рыбаки зарабатывают по пять шекелей серебра, это ж грамм 60 по нашему счету получается, на рыло? Да они за месяц столько выручить не могут!

Что было сложно, так это прожить несколько дней в Библе этом – ну даже не совсем прожить, ночевали-то мы на корабле. Но на экскурсию сходить пришлось, и не по разу. В том числе и на ту… и на ту, после которой я понял одно: я буду их убивать. Всех, кто попадется. И вспоминал теперь уже не подробности этой экскурсии, а только одно: выпад справа, прыжок влево, уход вниз, колящий в пах. Или рубящий по голеням, а потом, когда упадет – добить, одним ударом в горло, и отпрыгнуть с разворотом, чтобы не успели за спину зайти. Заставлял себя вспоминать мокрый берег нашей стоянки, тяжелое дыхание, дождь и глухие удары доисторического железа друг о друга – удары, после которых Иттобаал долго и с недовольством осматривал свой выщербленный клинок, но и полсловечка мне не сказал.

А воспоминание о том, как они приносили в жертву детей, я решил оставить до того момента, когда я буду их убивать. Убивать людей не очень сложно научиться, я же знаю. Сложно только решиться на это. Детоубийц – буду. Чем они лучше тех, кто… но хватит об этом.

Не очень нам, конечно, повезло, что уже настала осень, ночи были довольно прохладными, море – так и вовсе холодным. Место для засады мы выбрали заранее, дорожку разведали, пройти по ней было не очень трудно даже в темноте, а вот дожидаться рассвета нам вдвоем с Иттобаалом с вымазанными сажей лицами, в накидках цвета ночного ужаса – навыки маскировки очень даже пригодились – было довольно холодно. Но костер не разведешь, а зимнего обмундирования тут не выдают… Петька тоже напрашивался с нами, но я его оставил за рыбаками проследить. Все-таки молод еще, а главное – он никогда никого не убивал. И он не был там, где были мы с Иттобаалом – на площади перед храмом Владычицы Библа. У него наверняка бы дрогнула рука.

«Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его… Господня земля, и исполнение ее… море и все, что в нем. Там животные малые с великими, и рыбы, им же несть числа, там Левиафан, которого Ты создал для игры…» Я никогда не учил наизусть Псалтири, но здесь, на берегу морском, за три тысячи лет до дома, за час или два до вероятного боя, слова псалмов, путаясь и теряясь, сами шли на язык, и хриплый мой шепот вторил волнам прибоя. «На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек. Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив, не до конца прогневается, не истребит Господь ищущих Его. Благо есть петь имени Твоему, Всевышний, возвещать в ночи истину Твою и утром – милость Твою… Просвети, Господи, лицо Твое на нас, ибо не мертвые восхвалят Тебя, не нисходящие в могилу. Если даже сойду и лягу в мире мертвых, то и там встречу Тебя, если возьму крылья зари и переселюсь за море – и там десница Твоя поведет меня, ибо Ты – помощь моя и щит, ты скала прибежища моего!» И дышало море, и темнели скалы, и кто-то должен был еще до рассвета сойти на этой тропе в мир мертвых, но я еще не знал, кто. И слова молитв, которые, может быть, еще и не придуманы в этом мире, сами ложились на язык.

– Да, он силен, твой Господин, – вдумчиво, но и с некоторым сомнением произнес Иттобаал, – и слова твои сладки, как медовый сот. Я тоже сотворю хвалу владыкам моря и луны, и демонам ночным воздам славу. Кто знает, смилуются ли боги над нами в эту ночь?

Я не стал ничего отвечать на это. Такой уж у меня был в эту ночь спутник, и что бы я без него делал?

Они появились, когда зарозовел край неба, когда в неверном сумраке стали видны человеческие фигуры – но нас, лежащих за камнями, им не могло быть видно. К тому моменту затекло и замерзло всё, что только могло затечь и замерзнуть, ночь была ясной и холодной, и не спасал даже глоток доброго вина, припасенного как раз на этот случай.

Их было всего двое, на той тропинке, которая вела к морю. Третья фигура – это действительно была Юлька! – белея всем, чем только можно (признаться, этого я не ожидал) резво побежала к воде, холодно ей, наверное, было. Но провожать ее глазами было некогда. Я показал Иттобаалу на правого, себе выбрал левого; чему-то и я мог его научить, язык жестов оказался очень кстати, и…

О чем только ни приходиться думать перед боем, а точнее, в тот момент, когда прыгаешь, пригнувшись и придерживая снаряжение, за борт вертолета или боевой машины… Но тут не вспоминалось ничего. Была только долгожданная радость движения, холодная, расчетливая ярость. И подогретое воспоминание о том дне перед храмом Владычицы Библа, когда нож жреца полз по детскому горлу и отчаянный крик «мама, мама!» угасал, захлебывался кровью, и кровь текла перед алтарем, и жрецы пели, а толпа гудела, ревела, и я накидывал на голову свой плащ – вроде от дождя, а на самом деле, чтобы не увидели они в тот момент моих глаз. Я буду вас убивать, читалось в них безо всякого перевода.

Мне хотелось – именно по горлу, как они резали того мальчишку. И еще мне хотелось взглянуть в глаза прежде, чем нанести удар. Ничего не объяснять, а просто взглянуть в глаза, как и они смотрели в глаза своим жертвам. И еще… ну не мог я ударить в спину, как сделал со своим Иттобаал, просто и безо всяких затей. Он, похоже, попал в область сердца – тот рухнул сразу с тихим стоном, и забился на земле.

А я выскочил прямо перед своим, с мечом наизготовку, и взглянул-таки ему в лицо. «Не убивай!» – завопил он, отшатываясь, роняя факел, судорожно хватаясь за свой короткий меч. Это, конечно, было ошибкой. Моей ошибкой, не надо было давать ему кричать – рядом могли быть другие. Я ударил наотмашь слева, но он подался назад, удар вышел скользящим, только разодрал ему предплечье, и он повалился на землю – а второй, колющий удар я направил в горло, и попал точно.

Это только в кино они падают красиво и умирают сразу. На настоящей войне ты видишь, как толчками из него выходит кровь – ее довольно много в человеке. Видишь его агонию, синеющие губы, скрюченные руки, слышишь последние слова или булькающие хрипы… и если ты нормальный человек, не маньяк, ты трижды попросишь у Бога, у судьбы, у командира взвода, чтобы никогда больше такого тебе делать не пришлось. А вот порой приходится.

– Он закричал, – резким шепотом, и не без укора, бросил мне Иттобаал, – бежим наверх, там наверняка другие. Никто не должен о нас знать до рассвета!

– А Юлька… Владычица? – переспросил я.

– Не маленькая, – ответил он и припустил вверх по склону.

А и правда, не была она маленькой. И точно – если сразу прознают в городе, что двух жрецов погубили на берегу морском, нам не уйти от погони. Небо уже розовело вовсю, а через час мы будем на море как на ладони. Даже полчаса лишних до тревоги – огромный бонус в нашем положении. И я поспешил за Иттобаалом.

Их было двое, они были растеряны, один держал факел, а другой – меч. Явно не жрецы, слуги какие-то, и не из самых важных. «Демоны ночи, демоны!» – завопил тот, что с факелом и постарался отмахнуться от нас, словно свет должен был нас испугать. Теперь уже Иттобаал показал мне на того, который с факелом – и сходу ударил другого, тот даже не успел ничего сделать, и перебитая рука, выронив меч, повисла, как плеть. А второй удар он нанес в горло, как и я. Правильно, так меньше шума.

Мой слуга постарался отбить удар меча факелом, и факел полетел оземь, зашипел, умирая на холодных камнях.

– Не мешкай, – бросил мне Иттобаал и, развернувшись, побежал к морю. Осталось нанести только один, последний удар…

Не сцена жертвоприношения стояла у меня перед глазами сейчас, когда я глядел в перекошенное от ужаса молодое лицо, видел кривящийся рот, распахнутые глаза. Нет, отчего-то совсем не она.

Я вспомнил своего первого… Это было давно. Три тысячи лет тому вперед. Обыденный выход в арабскую деревушку обернулся богатым уловом, наши ребята нарыли там немало всякого шахидского добра. А меня, совсем еще зеленого, поставили сторожить троих парней – они стояли лицом к стене, руки за головой, их уже обыскали и что-то, видимо, нашли, но вести в машину пока не стали. Сначала надо было обыскать дом.

«Дернутся – стреляй». Приказ был ясен, да и без приказа понятно: это война, и пленные остаются пленными, лишь пока стоят смирно. И они стояли. А потом невдалеке что-то бабахнуло (наши саперы взрывали мастерскую для шахидских поясов, как оказалось), и один из троих, то ли от страха, то ли в надежде, что я отвлекся – рванул вдоль по улице. От угла, за которым можно было скрыться, его отделяли секунды две или три, но… стрелять нас учили хорошо. Не меньше трех пуль попало в цель, его отбросило к стене дома, он жил еще минут десять – и говорил, говорил по-арабски, всё жаловался, как больно, и звал маму, и просил дядю передать что-то младшим братишкам, и дать ему таблетку от боли, и перенести его под старую оливу, и еще какой-то бред… Никто к нему так и не подошел. А я стоял и следил за двумя остальными, пока из него выходила жизнь. Я выполнял свой приказ. Я не думал и не чувствовал тогда ни-че-го.