Угловой дом

* * *

Год этот начался для Марии с недоброго предзнаменования, нагрянул с бедой. Дважды пришлось Марии трогаться в путь. В Москву. Но в конце января, уезжая в Москву, она не знала, что ей предстоит еще вторая поездка через неделю и дожидается, притаилась зловеще третья, страшная, последняя.

Телеграмма грянула нежданно — от Клавы: «Немедленно выезжай, отец плох». Мария ехала, обманывая себя надеждой, что отец только плох, как и пишет Клава, но жив. Отца в живых не застала: Иван Голубков, скрипач симфонического оркестра, не знавший раньше никаких недомоганий, живший размеренной жизнью, по часам, без излишеств, умер из страха за свою жену, — ей вдруг стало плохо, она потеряла сознание, и вызвали «скорую помощь», чтобы ее взяли в больницу, и он, как сидел и смотрел на свою Надю, Надежду Филипповну, вдруг сник, плечи согнулись, голова упала на грудь.

Тяжелую неделю провела Мария в Москве: похоронили отца, дважды в день, утром и вечером, подолгу сидела у кровати матери в больнице и уехала, когда мать стала поправляться и настояла на том, чтобы Мария возвращалась, Виктору одному трудно.

Спасибо Виталию, зятю Марии, недавно демобилизованному после финской войны, совсем молодому парню со светлым, как седина, хохолком, с которым Мария познакомилась, когда приезжала к родителям с годовалой Катей. Вся тяжесть по похоронам легла на его плечи, и он, как отца родного, хоронил своего тестя Ивана Ивановича. И с работы Клавы помогли: химический завод, где устроилась она по специальности после техникума, прислал автобус. Весь день над Иваном Голубковым играли скрипки его товарищей по оркестру — и вместе, и поодиночке.

Когда Мария вернулась и ее встретили Виктор и Катя, не знала она, что в кармане мужа прячется новая телеграмма от Кланы, — состояние матери неожиданно ухудшилось, и Клава снова вызывала сестру. На сей раз с Марией поехал и Виктор, а Катю оставили у деда.

Свояки еще в первое свое знакомство быстро нашли общий язык. А в этот свой приезд Виктор поначалу не узнал Виталия — тот отрастил некрасивые рыжие усы, чтоб казаться, подумал Виктор, ровесником Клавы; и в первое знакомство, как уловил Виктор, Виталия тяготило, что он моложе своей жены на восемь лет.

Женя приставала к отцу, не понимая всего случившегося, Виталий брал ее на руки, она рвала его усы, смеялась так некстати громко, а он уводил ее быстро на кухню, и Виктор слушал, как Виталий, пытаясь придать грозное звучание своему голосу, нестрого укоряет дочь:

— Нельзя так громко смеяться! Как не стыдно? Видишь, мама плачет, тетя плачет.

— А я плакать не буду! — говорила Женя. — Не хочу плакать!

Когда пришло время прощаться, у Марии с Клавой был разговор, от которого остался неприятный осадок, боль какая-то, и она долго но рассасывалась, не проходила…

Ни с того ни с сего вдруг вырвалось у Клавы, когда они остались одни: Виталий с дочерью и Виктором пошел погулять. Вырвалось у Клавы то ли осуждение, то ли обида, то ли непонятная злость.

— Тебе что? — сказала она. — Приехала и уедешь! У всех, как у людей, а я с чего начала, к тому и пришла! Пока был жив отец, помогал мне, а я при муже, как мужик, работаю! Виктор все время с тобой, и никаких у тебя забот.

И заплакала. Мария промолчала. Клава тут же перестала плакать, глаза высохли.

— Проклятье какое-то! То действительную Виталий служил, то Западную Украину освобождал, а оттуда — на финскую войну! Нашей Жене шесть лет, а я с ее отцом в общей сложности месяц и пожила. Любовь с увольнительными! Свидание на час и разлука на месяц! Все время в пилотке да стриженый!

— Зачем ты так?

— А вот затем! Взяли бы твоего Виктора, я бы посмотрела на тебя!..

И вот новая беда.

* * *

За день до ухода на фронт Виктор поехал прощаться с отцом на шестую станцию. Мария осталась одна. Катю Виктор взял с собой. Хоть и притупились старые обиды, но свекор и невестка, как и прежде, относились друг к другу настороженно, — столько лет прошло, а он, неотходчивый, по-прежнему не одобрял ее легкомысленной, по его мнению, работы, а она побаивалась его иронических реплик.

Виктор был неспокоен. Обычно здесь, в пригороде, в родном отцовском доме, где оставалась его комната, «комната Вити», как говорила мать, он отходил от городских житейских забот, отключался, блаженствовал после пляжа, сидя у настежь открытого в густой отцовский сад окна, гуляя перед домом, куда доносился шум моря, или проваливаясь в добродушное кресло-качалку с плетеной спинкой и издающее знакомый с того времени, как помнит себя Виктор, странный скрип, — то ли заговорить хочет, то ли встрече радуется, проваливаясь с книжкой в сафьяновом переплете, в которой рассказывается о королях и рыцарях времен далеких и таких нереальных.

Все было на месте: и комнаты, и полки с книгами, и сад был по-прежнему густ, и кресло-качалка стояло на месте, и, когда входил в дом, в спину будто бил морской прибой, и высокие колонны торжественно молчали, но все уже было другое с того дня, как в городе разорвались бомбы. Тревожно и жутко… Виктор смотрел на Катю, пьющую чай из большого блюдечка, и думал: «Понимает ли она?» А ей передалось и волнение его, и беспокойство матери, когда она провожала, крепко схватив за руку. Даже дед был другим. Она уловила, что в его голосе появилась дрожь и глаза смотрят так, что не подойдешь, не бросишься с ходу на шею, как бывало. И борода торчала жестко, раньше не кололась, а теперь больно кольнула в щеку, когда Катя поцеловала деда.

Виктор с Катей остались в комнате, а отец ненадолго отлучился, потом вернулся с большой жестяной коробкой в руках и сел к столу.

— Иди, Катенька, нарви черешен, — сказал он внучке и, когда та вышла, положил грузную руку на крышку коробки.

— Вот оно как получается, — сказал Юрий Юрьевич и в упор посмотрел на сына. — Долгие годы я молчал, и вас мучил, и сам терзался. Здесь отцовское наследство, которое я хранил. Золото. Шестьсот монет. Твои и Николая. Как видишь, хранил не зря. Время наступило суровое…

— А что мне с ними делать? — Виктора ошарашило отцовское известие, и он запротестовал, толком еще не осмыслив всего того, что сказал отец. К чему оно, это золото? И именно теперь, когда все так неясно складывается, он — на войну, и неизвестно как будет с Марией и Катей?..

— Я же иду на войну, и Коля, наверное, воюет уже. Припрячь наследство, а там видно будет.

— Нет! — отрезал отец. И, как в детстве, Виктор почувствовал, что возразить не сумеет, сделает так, как повелевает отец. Дух протеста весь иссяк, когда Виктор отстоял свое право жениться на Марии.

— Я все обдумал, — продолжил отец, — я знаю, как поступить! Я напишу Николаю, он найдет Марию и заберет, если захочет, свою долю.

— Как же Мария с Катей? Я думал их на твое попечение оставить, вместе бы эвакуировались.

— Я никуда не уеду, как жил здесь, так и останусь. Дом бросать нельзя и оставить не на кого. Дождусь здесь вашего возвращения, будет вам куда вернуться. А Марию с Катей здесь оставлять не безопасно, пусть уезжают. Золото им пригодится, хорошей подмогой будет, ведь твоя Мария неумелая, ни к чему не пригодная. А золото — это и хлеб, и жилье, поможет им выжить.