Уголек

Скоро щенок услышал, как быстро работают мощные лапы, раскапывая нору, и услышал глухое ворчание голодных волков. Малыш понял, что всё будет как в песне, только откусят не бочок, а съедят всего его, ведь такая зубастая страшная пасть ухватит без остатка. Уголёк жалостливо заскулил, ни на что уже не надеясь. Куда его маленьким острым зубкам против таких матёрых убийц! И нет рядом ни батюшки, ни матушки, ни голосистых сестёр. Ему оставалось только пятиться, что он и делал.

Нора сужалась, но он всё ещё помещался и, на удивление, продвигался дальше, в глубь, в неизвестность. В полной темноте послышалась какая-то возня. Потом раздался грозный рык — волчица за что-то сердилась на своего спутника. И скоро все стихло.

Обессиленный от голода и страха щенок уснул, а когда проснулся, то услышал слабое попискивание и восхитительный запах молока. Так пахла мама, Уголёк ясно это помнил: тёплый мамин бок и шершавый язык, вылизывающий шкурку.

Щенок пополз вперед, на этот запах. Скоро он уже сосал молоко наравне с волчатами. Правда, волчица сначала прикусила его за загривок, но великий материнский инстинкт взял своё — она разжала зубы и стала вылизывать собачьего детёныша.

Так прошла зима. Уголёк не только пил молоко, но и ел мясо, которое приносил волк для своей самки. И опять волчица только глухо, но не злобно ворчала.

Лето и осень тоже быстро пролетели, заполненные играми, едой и неясной тоской по человеческой речи и ласке.

К зимним морозам Уголёк был уже молодым псом и членом волчьей стаи. Его учили охотиться. Получалось не очень, но зато он знал и помнил какой-то своей, доставшейся от собак памятью все охотничьи уловки людей, и стая ни разу не попала в капканы или засады.

Еды в лесу было много. Уголёк вырос быстрее своих братьев, превратившись в большого, красивого, совершенно черного пса. Только во снах его мучил запах свежего хлеба и матушка носила на руках, тихонько напевая: «Сёмушка, детушка, ты что, как Илья Ммуромец на печи тридцать три года лежать собрался? А давай-ка пойдем батюшку встречать с ярмарки! Кому гостинец привезли? Сёмушке-сыночку». Ещё в этих снах отец в яркой, нарядной рубахе подбрасывал его высоко-высоко, а потом протягивал леденец на палочке — сахарного петушка, как живого, с ярким гребнем и хвостом.

Пёс звал маму, но, проснувшись, понимал, что просто скулит, а из глаз катятся слезы.

Однажды Уголёк услышал женский голос, который звал его по имени. Если бы он оставался псом, то выбежал бы на поляну не боясь. Но он считал себя волком, и потому лишь приблизился, прячась за разросшимся малинником. Этот голос и запах Уголёк помнил, он нёс боль и страх, поэтому пёс отполз как можно дальше и убежал к своему логову. А после всегда старался обходить это место стороной.

. Уже не было в живых матери-волчицы и братьев — кто погиб, кто умер от старости. А Уголёк жил. В нем по-прежнему бурлила жизненная сила, и теперь его возлюбленная, с которой он уже бегал три зимы, водила стаю.

Этот год был щедрым на засуху и пожары, корма стало меньше, и волки повадились выходить из леса, подбираясь к жилью, к теплому хлеву с ревущими тревожно коровами и кудахтающими курами.

Уголёк смело заходил в очередную деревню под покровом ночи, без страха отбрёхивался от деревенских собак — его низкий, грозный рык заставлял поджать хвосты многих шавок и даже волкодавов, — потом в дело вступали братья-волки, разоряя крестьян.

***

На Покров отдали замуж последнюю дочь, и Астафий, взяв сына, отправился за дровами. Из-за гулянок немного припозднились с заготовками, но мужик надеялся, что вдвоём они быстро управятся.

Астафий бросил взгляд на сына. Тот рос сильным, но умом не блистал: понимал самые простые слова, ел на полу руками, из миски воду лакал, дома любил ходить на четвереньках и очень боялся огня. Мужик не раз выезжал в лес и звал ведьму, по-другому он назвать её не мог. Но та сгинула. То ли охотники убили, то ли от пожара не спаслась.

Городской лекарь, выслушав историю крестьянина, лишь пожал плечами:

— Это он у вас от испуга умом тронулся. Живого человека в печь! Варварство какое!

От отчаяния иногда хотелось бросить все,и уйти в скитания, но не хватало характера.

Дрова рубить, пилить, воду принести — все это делал Сёмушка легко. Но в глазах его Астафий иногда видел проблеск каких-то непонятных чувств: будто собака спросить о чем-то хочет, да не может.

На полнолуние сына привязывали к лавке, а в рот пихали полотенца — слишком уж он рвался на двор, выть на луну. Так делали каждый раз после того, как давно (Семён еще пешком под стол ходил) не уследили.

Вот и сегодня ближе к вечеру сын становился всё беспокойнее: спрыгивал, бежал за санями, то и дело отмахивался от кого-то невидимого топором. Астафий уже подумывал повернуть домой — не ровен час зарубит отца, — но как только остановились и в лес на делянку зашли, буйство у Семёна прошло, и он принялся за работу. Да так, что аж пар от спины шёл, и парень скинул тулупчик.

Сумерек ждать не стали — загрузили сани, связали бревна да и поехали восвояси. Зимний день короток, но до темноты помышляли до дома добраться.

Астафий задремал, когда лошадь испуганно всхрапнула. Мужик очнулся и замер в ужасе: прямо перед телегой, оскалив клыки, стояла крупная волчица с жёлтыми подпалинами на боках, а из леса по обеим сторонам дороги сверкали волчьи глаза. Пар семь, если не больше.

Семён вынул из кушака топор, но отец закричал ему:

— К сосне беги, наверх забирайся!

Астафий принялся шарить рукой рядом с собой, ища заряженную двустволку. Первым выстрелом он хотел убить волчицу, но та пряталась за лошадь, которая отбивалась копытами, вставая на дыбы.

Внезапно сзади послышался хруст костей — Семён никуда не побежал, а, прикрывая спину лошади, уложил одного зверя.

Астафий выстрелил в выбегающих из чащи двух волков. Те упали: один насмерть, другой пополз, волоча задние ноги, видно пуля перебила позвоночник.