Уголек

— Вы смотрите на эти вещи совершенно под другим углом, под которым любой другой никогда не посмеет на них взглянуть, в этом ваше преимущество, — грустно улыбнулся Луис.

— Да, такова моя привилегия, — ответила немка и, немного помолчав, с горечью добавила: — И моя кара. Но за громкими словами мы забыли о главной цели разговора: что вы думаете о восстании Рольдана [1] ?

— Думаю, что это всего лишь вопрос политики и амбиций. Меня это не касается.

1

Франсиско Рольдан (1462-1502) в 1497 г. во время отъезда Христофора Колумба в Испанию поднял на острове Эспаньола мятеж и пообещал туземцам прекратить взимать с них дань. К восстанию присоединилась половина испанцев острова. По возвращении из Испании Колумб заключил с мятежниками соглашение, провел на острове реформы, а Рольдана назначил алькальдом Изабелы.

— Но зато касается многих других. Ведь он требует более справедливого обращения с индейцами и меньшей зависимости от произвола братьев Колумбов. Мне кажется, это вполне разумный призыв.

— Когда его провозгласили алькальдом Изабелы, Рольдан проявил себя еще худшим деспотом, чем любой из Колумбов. Единственное, что его сейчас волнует — это потеря власти. Пока власть была у него в руках, судьба индейцев его совершенно не беспокоила. Они для него — не более, чем рабы, но сейчас, когда он в них нуждается, он предложил им ту самую свободу, в которой прежде отказывал. Так что послушайте моего совета, — взмолился он под конец. — Не ввязывайтесь вы в это дело. Какая разница, Рольдан или Колумб, Колумб или Рольдан. Хрен редьки, как говорится, не слаще. И тот и другой спят и видят, как бы отколоться от Испании и основать на острове собственное королевство.

— Для этого еще рано.

— Всем вечно кажется, что человек еще не успел превратиться в тирана, вот только тираны не имеют привычки ждать. Насколько я могу судить, дон Франсиско Рольдан просто пользуется тем, что мы слишком далеко от Европы. Колумб хотя бы делает вид, будто питает почтение к монархам, но Рольдан, дай ему волю, станет настоящим деспотом. К тому же он ненавидит иудеев, — добавил Луис после недолгого молчания.

— Вся беда в том, что иудеи, даже обращенные, имеют одну дурную привычку: они считают, будто весь мир их ненавидит.

— За нашей спиной — полторы тысячи лет бесценного опыта, — не без иронии заметил Луис де Торрес. — Людям всегда нужен кто-то, на кого они могли бы свалить собственную вину за происходящее, и большинство народов именно иудеев решили сделать козлами отпущения. Честно говоря, я не верю, что в Новом Свете нас ждет другая судьба, несмотря на то, что среди его первооткрывателей был один из нас.

— Значит, вы по-прежнему убеждены в том, что дон Христофор — тоже обращенный иудей?

— По всей видимости, во втором поколении.

— Вы поэтому его ненавидите?

Луис де Торрес пристально посмотрел ей в глаза, стараясь разгадать, о чем она думает; а потом все же решился ответить, решительно покачав головой.

— По этой причине я ненавижу самого себя, а вовсе не его. Колумба я лишь презираю. Судьба дала ему в руки такие возможности, он мог бы осуществить величайшую и благороднейшую миссию, а он все пустил коту под хвост из-за мелкого честолюбия и жадности. Подумать только: продать свое место в истории за кучку золота и дворянский титул!

— Вы неправы, — возразила немка. — Ему и так уже принадлежат титулы и золото, о котором только может мечтать самый честолюбивый человек, однако он по-прежнему одержим рискованной идеей обогнуть землю и добраться до золотых дворцов Великого хана.

— Но делает он это не ради славы, а потому, что неимоверная гордыня мешает признать свою ошибку... Где вы видели, чтобы человек такой величины приказывал вешать людей лишь за то, что они пытались открыть ему глаза на истину, которой он упорно не желает видеть? Сколько еще невинных погибнет на виселице, пока он наконец поймет, что это вовсе не берега Азии?

— Для вас это так очевидно?

— В той же степени, как и то, что вы — самая удивительная женщина в мире.

Донья Мариана не могла удержаться от смеха.

— Что ж, если так, то Сипанго совсем рядом, — ответила она. — Ибо если во мне и есть что-то удивительное, то это лишь упрямая любовь к человеку, который, возможно, давно умер, — с этими словами она безнадежно развела руками. — Но что еще я могу сделать, кроме как ждать?

Ничего другого, кроме как ждать, она и в самом деле не могла. Но дожидаясь Сьенфуэгоса и при этом возмутительно обогащаясь — причем совершенно законным путем, получая процент от добычи золота, она с каждым днем наживала все больше врагов, поскольку в колонию постоянно прибывали новые люди, ничего не знавшие о пережитом ею голоде, опасностях и тяжелой болезни в первые дни существования Изабеллы, и уж тем более о жертве, принесенной немкой в тот роковой день, когда ей пришлось выбирать: сохранить ферму или оказать хоть какую-то помощь несчастным и умирающим от голода людям, что каждый день стучались в дверь ее дома.

Но кем была и откуда на самом деле явилась эта прекрасная и неприступная женщина, жившая теперь в двух шагах от чудовищного адмиральского особняка, сложенного из черного камня?

Она не имела ни любовников, ни влиятельных покровителей — во всяком случае, никто о них ничего не слышал; ее имя, вне всяких сомнений, было фальшивым, поскольку ее выдавал акцент. Из-за этого одни считали ее беглой преступницей, другие — португальской шпионкой, потихоньку творившей свое черное дело в тени амбициозного бунтовщика Рольдана.

Священники ненавидели ее за то, что она никогда не приходила на исповедь, чтобы шепотом поведать о своих грехах; женщины ненавидели ее потому, что ни одна из них не могла сравниться с ней красотой; но больше всего ненавидели ее обнищавшие кабальеро — за то, что королевский казначей каждый месяц вручал ей очередной мешок с золотым песком.

Защищали ее лишь Мигель Диас, которому удалось стать одним из ближайших доверенных лиц братьев Колумбов, Луис де Торрес, да несколько отважных капитанов из старой гвардии Алонсо де Охеды. Бывшей виконтессе очень не хватало присутствия самого капитана, поскольку лишь он знал, как заставить умолкнуть злые языки; своим даром убеждения он прославился едва ли не больше, чем непобедимой шпагой.

— Как же тяжело быть одинокой женщиной! — пожаловалась она как-то вечером верному Бонифасио. — Злые языки опаснее даже стрел туземных воинов. Можешь мне поверить, если бы не надежда на возвращение Сьенфуэгоса, я бы уже давно вернулась в Европу на первом же корабле.

— Самое худшее мы уже пережили: я имею в виду ту лихорадку, — с воодушевлением ответил хромой. — Если уж мы смогли выжить в зачумленном аду под названием Изабелла, то нам уже ничего не страшно... Но если хотите моего совета — предложите несколько золотых монет лихим кабальеро плаща и шпаги, что толкутся в таверне «Четыре ветра». Они будут счастливы стать вашими телохранителями за горячий ужин и кувшинчик вина. Многие из них ложатся спать на пустой желудок, тут уж не до фантазий о завоеваниях и величии.

— Мне глубоко претит сама идея добиваться уважения силой, — с отвращением возразила немка.

— Те, кто хорошо вас знает, безусловно, ценят и уважают без всякого принуждения. Но вы же не можете рассчитывать, что вас по достоинству оценит весь мир. Слишком многие вам завидуют, а эти семена, насколько я знаю испанцев, дают обильные всходы даже на самой бедной почве.

— Так значит, себя ты не считаешь испанцем?

— Я всегда считал себя гуанче, сеньора. В моих жилах течет в десять раз больше местной языческой крови, чем христианской. Что же касается Сьенфуэгоса... — рассмеялся он. — Вы знаете, как гонялся за ним священник, пытаясь окрестить?