Ухо, горло, нож. Монолог одной вагины

— «Квин», — сказала Элла.

— ОК. «Квин». Их я знаю. И пока покойный пидор Фредди и толстуха Монтсеррат орут «Барселооооонааа…», он тебя вылизывает. Когда покойник опять заводит «Барселооонааа», ты ему отсасываешь. Неужели это что-то совершенно невероятное?

— Нет, — сказала Элла.

— ОК, — сказала я. — Тогда прости и забудь.

В этой кофейне к чаю подают еще и маленькие пирожные в форме сердца. Я сунула в рот это пирожное. Пока оно там у меня таяло и Элла уверенными движениями закуривала сигарету, а глаза у нее были похожи на две темно-коричневые маслины в прозрачном оливковом масле, я спросила:

— А кстати, кто он, этот тип, который тебе нравится?

— Кики, — сказал Элла.

Да. Вы правы. Хотя вы ничего и не сказали. Крайне глупо пердеть во все стороны и что-то рекомендовать. Но вы меня плохо знаете. Вы, должно быть, думаете, что я просто охуела, когда услышала, что Элла мечтает, чтобы язык Кики оказался у нее между ног. Вовсе нет. Мне было очень приятно. Потому что я знаю, что Кики никогда, никогда, никогда не дотронулся бы до плеча Эллы. Кики никогда не потянулся бы языком к ее пизде. Я это точно знаю. Но если вдруг когда-нибудь, когда угодно, когда бы то ни было, один раз он что-то там и вылижет… Короче, вы меня понимаете. Так вот, если… Я вам вот что скажу. Я бы на это закрыла глаза. Если кого-нибудь любишь, то тебе должно быть приятно, если с твоим любимым происходит что-то хорошее. Люди, ведь жизнь так коротка. И если хочется вылизать чью-то пизду, ну вылижи ты ее! Чтобы потом годами не сокрушаться, что не вытер тогда рот рукавом футболки. Нет, я не мать Тереза. Нет, если бы мой Кики мне изменил, я бы не стала топором отрубать ему член. У вас просто не все дома.

На экране реклама. «Маме» пятнадцать лет. Может, даже меньше. Она собирает вокруг себя троих «детей». Почему это мамам в хорватской рекламе почти всегда по пятнадцать лет? Почему эти гребаные педофилы не найдут себе другой работы?! «Мама» крошит шоколад в какую-то смесь, похожую на рисовую кашу на молоке, но это не рисовая каша на молоке, а какое-то кремовидное говно. Белое. У всех троих тупых сопляков текут слюни. «Мама» чайной ложечкой запихивает деткам в их глупые рты эту рисовую кашу, которая вообще не имеет ничего общего с рисовой кашей. Молочная рисовая каша! Это моя любимая еда. Я не знаю, какое впечатление производят на вас абики, ну, я имею в виду абортированные. И что вы вообще о них думаете. Некоторые считают, что абики это тоже дети. Маленькие человечки, у которых отняли шанс вырасти и стать людьми с большими руками и ногами. У них есть все, хотя они очень маленькие. Просто у них все это в зачаточном состоянии. Они даже могут чувствовать боль. Как вы или я. Я всех своих абиков забыла. Хотя они были детьми и мне следовало бы их помнить. У моей бабули был сын, который умер, когда ему было две недели. Бабуля помнила его всю оставшуюся жизнь. Пятьдесят два года. Вот видите. Все мы разные. И все-таки я думаю, что вокруг этих абортированных детей поднимают слишком много шума. И делают это мужчины. Мужчины, которым плевать на своих больших детей. Тех, у которых уже есть руки и длинные ноги. И которые уже пошли в первый класс. И которым нужно купить ранец и посидеть вместе с ними над домашним заданием по рисованию. Но на таких им насрать. Они на них и алименты не хотят платить. Считают, что мамаша, курва, потратит деньги на лак для ногтей на ногах, а потом будет задирать эти ноги вверх, чтобы принять какой-то гнусный чужой член. Для них, отцов, это совершенно неприемлемо. На собственных детей у них нет ни денег, ни времени, однако о ваших и о моих детях, у которых еще даже не выросли руки и все остальное… ОК. Если бы я дала им шанс, у них бы выросли и руки, и ноги. Вы понимаете. Так на чем я остановилась? Да, такие типы знать ничего не желают о своих собственных детях, зато всё знают об абортированных. Пишут научные работы, выступают с лекциями, раздают листовки, показывают слайды, демонстрируют фильмы, в которых с помощью замедленной съемки можно увидеть, как при аборте разрывается на кусочки крошечное тельце. У этих онанистов взгляд полон любви к уже покойным абортированным и ко всем будущим жертвам. Они только что не кричат: «Абортированные всех стран, соединяйтесь!» Хотят всех их поднять на ноги! Не горячитесь! Я всех моих абиков забыла. А их у меня было несколько. Да, хреново это, когда у тебя задержка. Хреново — еще мягко сказано. Начинаешь с того, что щупаешь сиськи. В такие дни они всегда делаются крупнее, чем обычно. Набухают, дотрагиваться больно. Суешь палец между ног. В надежде выковырять что-нибудь красное. Если не красное, то хоть коричневое. Или цвета ржавчины. Что угодно, хоть что-нибудь. Но жизнь говорит тебе: не горячись. Меня, например, постоянно мучает кандида. Что такое кандида? Вы что, с луны свалились? Это грибок такой. Он развивается, когда падает иммунитет. А у меня иммунитет всегда в полной жопе. Но в те дни, я имею в виду дни, когда суешь себе в дырку палец, даже этого проклятого грибка нет. Ничего нет! А купить тест рука не поднимается, потому что хочется надеяться на лучшее. В жопу тест! Легче всего купить тест! А знаете, что хуже всего? И это я тоже проходила. Хуже всего думать негативно. То есть думать, что ты залетела! Когда ты вовсе не залетела, но считаешь, что залетела! И трахаешься так, как будто ты действительно уже залетела, хотя ты не залетела, и из-за этого залетаешь… Не успеваете следить за ходом моей мысли? ОК. Я хотела сказать вам, что хуже всего, когда точно не знаешь. Когда узнаёшь, то все остальное — это вопрос техники. С утра пораньше с полиэтиленовым пакетом в руке идешь в роддом и встаешь в очередь в регистратуру. У всех у нас, в очереди, в пакетах ночная рубашка, тапочки, гигиенические пакеты, запасные трусы, носки из чистого хлопка, потому что на «кобыле» жуткий холод, ступни просто леденеют… После первого абика я, когда отправлялась в роддом, всегда брала с собой не полиэтиленовый пакет, а кожаный дорожный саквояж. Потому что так похоже, что я собралась в командировку и в роддом зашла просто на минутку, по дороге в аэропорт. Да и вообще, с сумкой практичнее, потому что можно сунуть в нее и дополнительное снаряжение: жидкое мыло, полотенце простое, полотенце махровое, косметику, «Унесенных ветром» на случай, если не остановится кровотечение… Когда подходишь к окошку, то приходится орать медсестре свое имя, фамилию, адрес, год рождения… Эти гребаные сестры, те, которых сажают в окошко, как назло всегда глухие. Но чистые и аккуратные. И никогда не носят в животе абика. От них хорошо пахнет даже в семь часов утра, и им никогда не приходилось переживать долгую ночь, отвратительную ночь, в течение которой сто, и сто, и сто, и еще сто раз мучаешь себя вопросом: ну какого хрена?! И ведь ему, как назло, в тот раз было совершенно плевать, куда кончить. Им, как правило, это действительно безразлично. Одна дырка, вторая, третья… Они кончают, как мы захотим. Но это мы, именно мы считаем, что они просто рвутся кончить в нас, и мы хотим доставить им такое удовольствие. Считаем, что именно так мы привяжем мужчину к себе, не останемся одинокими, сможем издевательски улыбаться, читая в очереди к парикмахерше лизу. Текст под названием «Как привязать Его к себе». Мы Его уже привязали! Наш кончает в нас, наш не натягивает на свой член гидрокостюм! И поэтому Он — наш!! Мы не такие, как те дуры, у которых Его нет, которые не привели в состояние полной боеготовности все свои дырки и поэтому теперь вынуждены читать лизу. А мы живем в счастливом браке, нас соединяет счастье, мы счастливо прилепились друг к другу, мы счастливы на «кобыле». Анестезиолог спрашивает, нет ли у тебя аллергии, а сестра тебе говорит: ниже, ниже, ниже, ниже… Врач не говорит ничего, ты у него сегодня девятая, он на тебя не смотрит, он тебя не видит… Этой ночью у него было дежурство, он не спал, новенький совсем не ориентируется, и кто ему только диплом выдал, не будь его отец тем, кто он есть, этот обалдуй был бы просто шофером в Италии. Все это он говорит сестре, которая молча слушает, следя за тем, где твоя задница, а где пизда. Анестезиолога не видишь, но чувствуешь. Он стоит у тебя за спиной. А потом, и это самые приятные мгновения моей жизни, тебе втыкают в вену иглу. Чувство такое, как будто летишь куда-то туда, куда и хочешь улететь, но не решаешься или же, решившись, получаешь облом, как это было со мной, когда они меня разбудили и сказали, что я должна была подумать о тех, кто мне дороже всех, короче, рядом с этим чувством полета меркнет любой оргазм. И новая пара туфель от прада, и даже глаз бегемота… За тот момент, когда анестезиолог втыкает тебе в вену иглу, можно отдать без преувеличения все… А потом просыпаешься. В палате с еще пятью или шестью дамами. Четыре из них уже складывают в пакеты свои ночные рубашки и окровавленные трусики, пятая курит в коридоре. Когда я просыпаюсь после наркоза, мне всегда хочется молочной рисовой каши. Молочную рисовую кашу обычно дают мамам после родов. Это мое самое любимое блюдо. И получить его можно только в роддоме. Вы можете иметь кучу денег, ваш муж может быть президентом страны или главарем хорватской мафии, но вы все равно не сможете заказать молочную рисовую кашу даже в самом дорогом ресторане Опатии. Ни за какие деньги. Таких денег нет. Эти мудаки просто не умеют ее варить. Я такую кашу ела в первый раз после того, как родила Аки. До сих пор помню ее вкус. Как-то раз, после аборта, я попросила принести мне молочную рисовую кашу. Я знала, что женщины после аборта не имеют права ни на обед, ни на воду, ни на чай, короче, ни на что. Да и у кого поднимется рука принести этой проклятой бляди, которая убила человеческое существо, которая не дала вырасти крохотным ручкам и масеньким ножкам, которая заставила угаснуть сияние очей и задушила смех и радость, у кого, я спрашиваю, поднимется рука принести такой бляди обед! Если только этот обед не последний обед в ее жизни. А на это было не похоже. И теперь представьте себе выражение лица медсестры, у которой эта маленькая блядюшка, какой я была двадцать пять лет назад, требует рисовой каши! Представьте себе ее лицо! Это не от избалованности, глупости или капризного характера! Это от бесстыдства! Это провокация! Какой тут поднялся крик! Вопли! Ах вы жопы сраные! Мать вашу! Неужели у меня нет права на такое скромное желание?! И она орала на меня там, где говорят шепотом! Рисовой каши мне, конечно, никто не принес. Я не обиделась. У сестры тоже есть свои права, например, на верность собственным принципам. Но я дала себе зарок. Рано или поздно, рано или поздно… Да. Я еще получу свою молочную рисовую кашу. На последний аборт я отправилась как раз тогда, когда была какая-то заваруха на Плитвицких озерах^[28]. Жуткая заваруха! Поэтому я и запомнила. Кстати, может быть, это как раз и было начало этой войны? Но меня это с курса не сбило. Я забралась на «кобылу» и потом проснулась в палате. Одноместной. Это оплатил мой Кикочка. В вазе стояла ветка орхидеи. Мне именно ветку и хотелось. Нежно-розовая ветка орхидеи в стеклянной вазе. Не в трехлитровой банке из-под маринованных огурцов или вишневого компота, а в вазе. Мне хотелось увидеть что-нибудь красивое, когда проснусь. Я знала, что проснусь. От аборта редко помирают. Раньше, во всяком случае, так оно и было. «Что вам угодно? Что вам подать? — спросила медсестра. — Горячий чай, сок, обед, бульон?» «Молочную рисовую кашу, двойную», — сказала я. Медленно, ложку за ложкой, я отправляла в свой голодный рот горячую кашу. Но что вы можете об этом знать! Откуда вам знать о том, что могут сделать деньги? Кики заплатил тысячу марок. За тарелку риса и горячего молока. А почему я уже сто лет назад не выписала рецепт из «Золотой кулинарной книги» покойной синьоры Вучетич? Вы просто глупы. Глупы как тупой нож.

Конечно же, Элла чуть с ума не сошла, когда Борис получил эту гребаную повестку. А, вы уже забыли… Нет? ОК. Это было очень неприятное чувство. Мы встретились в «Двух каштанах». Десять утра. Может, одиннадцать. Официант принес нам два двойных макьятто. Он знал, что мы обычно пьем в десять или одиннадцать утра. Глаза у Эллы блестели. Я уже вам говорила. Две большие коричневые маслины в белом, прозрачном оливковом масле. В ледяной воде.

— Я не могу представить себе мертвого Бориса на каменном столе. Разрезанное и грубо зашитое тело…

Элла смотрела слишком много детективов.

— Не перди, — сказала я, — на войне получают пулю в грудь или тебя на куски разрывает взрыв гранаты в каких-нибудь лесных дебрях. Откуда там каменный стол, в лесу-то…

— Я и этого не могу представить, — сказала Элла и пронзила меня ледяным взглядом. Именно ледяным.

— Я пойду к нему. Войду в его кабинет и скажу: «Я Элла, жена Бориса».

Я уже вам говорила, Виктор, тот, который был в страусе, муж Мирьяны, он был начальником городского комитета обороны. Элла и Борис были уверены, что повестка пришла из-за того самого вылизывания в ледяную ночь. Что вы такое говорите? Ну и что, что вас забрали на войну, хотя вы никого не лизали? Не пердите! Я вам об их уверенности говорю. Если что-то кажется тебе правдой, то это и есть правда. Для тебя. А на других ты просто кладешь. Да. Это была просто жуть! Жуть с ружьем! Представьте, каково это — понимать, что ты погибнешь из-за того, что твой язык вылизал не ту пизду! Мерзкое чувство. Этот говнюк хотел возложить жизнь Бориса на алтарь Родины за то, что тот вылизал его жену. Понимаете, какая дерьмовая ситуация! Люди, бойцы, герои погибают на войне за идеалы, за принципы, за свободу, мир и демократию, за лучшее будущее для своих детей… Понимаете? Какая это дерьмовая ситуация — погибнуть, отдать жизнь за Хорватию из-за того, что ты вылизал не ту пизду?! Что это за страна, которой приносят такие жертвы! Вот такие мысли кружились у нас в головах — у Кики, Бориса, у меня, у Эллы… Тогда, за столом в «Двух каштанах», Элла мне сказала:

— Я войду к нему в кабинет. И, если понадобится, дам ему.

Она закурила сигарету. Я, слава богу, больше не курю. В городе говорят, что в наше время курят еще только сербы и портовые грузчики.

— Не понимаю, — сказала я, — как ты это себе представляешь? Войти в кабинет и сказать Виктору: «Трахни меня!» Если бы таким способом можно было освободить человека от армии, Виктор бы двадцать четыре часа в сутки трахал, и трахал, и трахал. Все бы выстроились в очередь и давали бы ему по три раза в день ради спасения жизни своих мужей. Элла, ты не в себе. Успокойся.

— Послушай, — сказала Элла, — моя пизда не просто какая-то первая встречная пизда. Борис вылизал его жену, Виктор вылижет меня, и мы будем квиты.

Я смотрела прямо в Эллины маслины в масле.

— Что ты об этом думаешь? — спросила меня Элла.

— Супер, — сказала я. — Одно вылизывание не стоит стольких разговоров. Если это может помочь, то чего ждать?

— Это будет не первый случай в истории человечества, — сказала Элла.

Я насторожилась. Стоит кому-нибудь в разговоре упомянуть историю, я всегда очень, очень настораживаюсь. В истории я вообще не ориентируюсь. Ничего не знаю.

— В какой истории? — спросила я.

— В истории человечества уже были случаи, когда женщины своим телом расплачивались за свободу.

— Дааа? — спросила я, наполненная незнанием космического масштаба. Даже переполненная.

— Ну, например, вспомни Юдифь, — сказала Элла. И уставилась на меня. Я вам уже говорила про ее глаза как маслины в прозрачном масле. Юдифь? Юдифь?! Кто эта проклятая Юдифь? Можете мне, конечно, не верить. Единственная Юдифь, которая пришла мне на ум, была сестра моей свекрови. Старая, скупая, богатая высохшая гадина, о которой я вообще не желаю говорить. Юдифь. Юдифь? Юдифь??!!!

— Да, — сказала я, — ты права.

И продолжала смотреть в глаза Эллы, потому что мне не хотелось, чтобы она узнала, что я ничего не знаю о Юдифи, которая сделала кому-то отсос, чтобы спасти мужа от армии.

— Если Юдифь смогла дать Олоферну, а ты себе представляешь, как выглядел Олоферн, то и я могу дать Виктору.

Олоферн. Олоферн?! Олоферн!!! Может, вы знаете, как выглядел Олоферн? Может быть, вы не болтались в парке во время уроков, когда учительница Мара рассказывала про эту курву Юдифь и ёбаря Олоферна. Вы-то, может, и нет. А вот я — да. У меня как-то не хватает духу признаваться, когда я чего-то не знаю. Мне неловко. У всех, кто меня окружает, высшее образование. И у Кики, и у Бориса, и у Мики, и у Эллы, все они всё знают о Юдифи и Олоферне, вот мне и неловко.

— Но правда, — сказала Элла, — Юдифь принесла себя в жертву, чтобы спасти свой народ, весь народ, а не одного мужчину; она потрахалась с Олоферном и отрезала ему голову ради спасения всего народа, но кому какое дело, я…

Тут я здорово струхнула, можно сказать, просто обосралась.

— Ты собираешься отрезать Виктору голову… ты что…

— Да нет, — сказала Элла, — я собираюсь с ним трахнуться, или дать ему меня вылизать, или отсосать ему! Я не желаю смотреть, как мертвый Борис лежит на каменном столе.

На экране опять реклама. Мобильники. Эскимосы дрочат мобильники, посылают сообщения бог знает кому, а старая эскимоска скалится на мобильник как сумасшедшая, которой показали куклу без головы. Меня ошеломляет развитие телефонии. Во время прошлой войны мы с Кики ездили в Илирскую Бистрицу делать шопинг. Там все было дешевле. Теперь мы ездим в ашан. По субботам. Знаете этот маленький маркет в Бистрице, рядом с почтой? Не знаете. Не знаете даже, где Илирская Бистрица?! ОК. Рядом с шоссе небольшой маркет, а рядом с маркетом почта. Я ненавижу маркеты, и минимаркеты, и мегамаркеты. Я в них захожу только в случае крайней необходимости. Что Кики купит, то и хорошо. Все-таки в ашан я с ним иногда езжу. Чтобы он не оказался там единственным мужчиной без жены. В маленький маркет в Бистрице я никогда не заходила. А на почту заходила. Тогда из Хорватии нельзя было позвонить в Сербию. А из Словении можно. За три или четыре марки в минуту. Прикиньте, каково! Все наши городские сербы ездили в Илирскую Бистрицу, а там прямиком на почту. Перед телефонными кабинами ждать приходилось часами. В кабину втискивались целыми семьями. Мама, папа, дети. И кто-то один крутил, и крутил, и крутил диск. Когда дозванивались, передавали друг другу трубку. «Это ты, Васааа? Как там у вас? Аааа… Слышишь меня?.. Жарко, это Жарко говорит… Жарко!.. У нас все хорошо, передаю трубку Данице». «Это Даница, Даницааа, у нас все в порядке, я получила хорватский паспорт… вчера, нет, папе не дали… и брату тоже… вот тебе Саша…» «Да жив я, жив, сейчас дам вам папу». Связь часто прерывалась. Те, кто был в кабине, кричали в мертвую трубку, не понимая, в чем дело, но зато те, кто стоял перед дверью снаружи, понимали. Та кучка людей, которые были в очереди следующими, немного приближалась к стеклу кабины. Не агрессивно, не нервозно. Медленно. Так, чтобы те, кто в кабине, увидели, что они, снаружи, знают, что связь оборвалась и что теперь их черед попытать счастья. А те, из кабины, выбирались наружу и довольные и одновременно приунывшие. А что они с нами делали?!! Я на той почте была раз сто. Никто ни разу не повысил голоса. Сербы вытирали ноги о половик, складывали зонты, никогда после разговора не проверяли счет. Почтовые служащие мерили их ледяными взглядами и всегда закрывали дверь ровно в семь часов. Пусть даже в очереди ждет сто человек. Всегда ровно в семь. Кому звонила я? Прерывалась ли связь у меня? Ну что вы за гады такие! Злобные гады! Да никому я не звонила! Поэтому я туда и приходила! Доказать самой себе, что там, вдалеке, у меня никого нет! Что это у кого-то другого там, по ту сторону, есть Васа и вся его родня. Что это они сербы, а не я. У меня в голове все время вертелось, что меня сделал гребаный Живко Бабич и что быть сербом это не состояние духа, а биология! Я знала это! Сербство можно доказать. Если твою мать трахнул Живко, то просто нужно взять у него ДНК, сдать свою ДНК, и если они совпадут, можешь зайти в кабину и орать «алло, алло»… Разумеется, можно пердеть во все стороны, что ты хорват до мозга костей, никто не запрещает, можно пиздеть, что ты дышишь по-хорватски, что все, что у тебя есть, — здесь, что там ты вообще никогда не был, что ты не собирался заходить в кабину, что ты не пойдешь в кабину, что кабина и так битком набита, что связи нет, что… Да ни хрена! Это не аргумент! Это интерпретация. Субъективное впечатление. Как малыш Йово представляет себе хорвата. А что этот малыш Йово знает? Малыш Йово ничего не знает. Этот мой взгляд в сторону кабины в Илирской Бистрице — флешбэк^[29]? Это я флешбэкую??!! Что, это я сейчас перескочила на флешбэки?! Кто может следить за ходом моих мыслей?! Проклятые флешбэки. Вы когда-нибудь о них думали? Вспомните-ка ту коробку. Какую такую коробку? Коробку, дверную коробку. Я вам рассказывала, как наши тогда кокнули девочку и старуху из-за коробки. А что они с нами делали?!! Вы думаете, у того типа, который погрузил коробку на грузовик, будут флешбэки? Думаете, его будет прожигать насквозь взгляд девочки за секунду до того, как пуля разнесла ей голову? Или ему не даст спать видение окровавленного седого затылка старухи?! Пуля настигла ее, когда она что-то засовывала в печку. Вы думаете, что, когда тот тип будет проходить через укрепленную в этой коробке входную дверь своего дома на самом берегу моря или, может, немного подальше, ему каждый раз вместо лика Богородицы будут являться остекленевшие мертвые глаза, рот, из которого на тощий подбородок стекает тоненькая как нитка струйка слюны? Или мертвая девочка, которая улыбается кровавой улыбкой? Бабушка и малышка будут являться этим типам и в флеше, и в бэке?!