Уход на второй круг

Его лицо — до каждой морщинки.

Его тело — до каждой родинки.

Его руки — знакомые и родные.

Он весь — родной и близкий. Свой… Свой!

И теперь, как никогда раньше, важно узнать о неупущенном времени.

Его и без того потеряно много.

Она не жалеет, ничуть… но, оказавшись у края, видишь все иначе, и отрицать очевидное больше не имеет смысла. Теперь она готова начать сначала, без оглядки, с чистого листа. Больше не хочет быть одна… одна — устала, и не боится в том признаться ни себе, ни родителям, ни Глебу.

Отец, несомненно, прав, называя ее трусихой. Она ведь боялась, до одури боялась снова верить, мечтать, ждать, желать, надеяться. Потому что знала, как больно, когда теряешь — в одно мгновение, навсегда, безвозвратно. Сил смириться — нет, их хватает лишь нарастить панцирь, за которым можно спрятаться от непрекращающейся муки, и жить в собственном мире, никого в него не впуская.

И все же впустила. Глеба впустила. Долго не замечала, как много места он стал там занимать, и когда начала возвращаться не к себе… к нему. Но и остаться не могла. Не верила, что так бывает, а случилось. С ней случилось. Снова.

И не знала… Она не знала, кого теряет — Ивана, Глеба, себя. Отбрасывала все, чем жила последние два года, ломалась без панциря, задыхалась, гноилась заживо, загоняя себя в безысходность.

Пока не увидела его, упершимся ладонями в стекло. Всего и остается — сделать несколько шагов…

Ты к нему шла?..

Она шла к нему…

Не признаваясь в том себе, придумывая причины, не догадываясь — шла к нему, единственному мужчине, рядом с которым ее упорядоченная жизнь обретала давно забытые цвета, запахи, звуки.

А ведь была уверена, что никогда и не вспомнит…

Ксения прикрыла глаза. И ночник казался резким, если долго смотреть. Но как не смотреть? Сколько недель, дней, часов… Она не видела его, не слышала, не чувствовала. Жила наполовину… А сейчас? Сейчас, почти не ощущая собственного тела от обезболивающего, почти не ощущая себя — она жила. От его присутствия в единственном шаге, которого она не сможет сделать. От понимания — он здесь, с ней. Рядом. Как обещал задолго до этой ночи.

Но стоило ей смежить веки, как раздался шорох и едва слышный скрип стула. Ксения в то же мгновение распахнула глаза и взглянула на Глеба. Он просыпался, потирая лицо и расправляя плечи — спина, похоже, затекла окончательно. Чуть двинулся по стулу и наклонился вперед, опершись ладонями на колени. Потом бросил темный взгляд на нее, да так и замер, затаив дыхание.

Чтобы взять себя в руки, ему понадобилось видимое усилие. Но его хриплый после не самого лучшего сна голос прозвучал почти спокойно:

— Ты как?

— Нормально.

— Больно?

— Нет. Не знаю.

— А чего не спишь?

— А ты?

Будто шаги по тонкому-тонкому льду. Будто скольжение у самой кромки воды. Будто треплет на краю крыши под бурными порывами ветра. Не удержишься — сдует.

— У меня дежурство… — медленно проговорил он. Врал. Слишком очевидно врал, отчего сам поморщился и добавил: — Твоих домой отправил, они как зомби уже… Обещал присмотреть.

— Спасибо.

— Не за что. Хочешь чего-нибудь?

— Нет…

Вихрь миллиона мыслей разбился об это «нет».

Замер на губах, так никогда и не озвученный. Парамонов чуть кивнул, на мгновение прикрыв глаза. У него дома кактус собрался цвести. Он получил втык от главврача за беспощадность к своему организму. Не было дня, когда он мог бы жить, будто ничего не случилось. Все эти месяцы. Последние несколько суток — особенно.

— Ладно, — теперь голос его дрогнул, — ты все-таки отдыхай. Потом поговорим, ладно?

— Да, — попыталась она кивнуть.

Глеб улыбнулся. Ни к черту улыбка. Встал со стула, сделал тот самый единственный шаг от стула до кровати, стирая расстояние, разделявшее их, и сказал:

— Не буду мешать.

А потом быстро, чтобы не передумать, наклонился и коснулся ее запястья, прощаясь.

Он не успел отнять руку — Ксения обхватила слабыми пальцами его ладонь и выдохнула:

— Не уходи.

Глеб вздрогнул и поднял голову. Забегал глазами по ее маленькой фигурке, ищуще — заглянул в лицо. И то, что прочел в нем, заставило его медленно опуститься на колени перед ее кроватью. Сил в ногах не стало. Наверняка она слышала, как резко и больно забилось в нем сердце. Он судорожно втянул в себя воздух, наполняясь им до жжения в груди, и уткнулся лбом ей в плечо, жмурясь и сжимая пальцы, переплетенные с ее. Руки не отпускал. И она тоже не отпускала его руку.

* * *

P. S.  Несколько недель спустя…

Нарядно блестящие металлические шарики на столе радостно отсчитывали удары сердца до финального рывка. Топ-топ. Топ-топ. Вполне себе метроном. Стрелки настенных часов в это время показывали без четверти двенадцать. Все шестеренки крутились, не находя возможности остановиться ни на миг. И хорошо. И правильно. Пусть себе идут.

Пальцы — длинные, чуть узловатые — нетерпеливо постучали по столешнице, как будто та была музыкальным инструментом. Замерли.

— Так, ну уже точно все! — прозвучало в ординаторской.

— Да иди уже! — раздалось в ответ. — Приперся в выходной, раздражаешь всех бездельем!

— Зависть — грех! — хохотнул Парамонов, подхватился из-за стола, снял с вешалки куртку и полетел, обходя все возможные препятствия в виде коллег и пациентов со всей свойственной ему маневренностью. Еще не тому научишься, когда в рабочее и нерабочее время мотаешься к больной, к которой относишься со всей возможной предвзятостью.

Ее он, кстати, не видел уже два дня.

Два чертовых дня!

Которые, в целом, были и к лучшему — Ксения считала, что он отсыпается после операций. Он же мотался между Киевом и Стретовкой, завершая все необходимые приготовления к выписке. Но уже не на пределе человеческих возможностей, а действительно отоспавшись.

В палате ее не оказалось. Зато на кровати было расправлено пальто, и рядом на полу стояла собранная сумка. Парамонов легко подхватил поклажу, покрутил головой в поисках вероятных забытых вещей, но ничего не найдя, отсалютовал «сокамерницам» и спросил:

— Басаргина за выпиской поковыляла?

— Да вроде, — кивнула самая солидная из присутствующих дам.

— Спасибо!

Еще спустя три с половиной минуты высокую фигуру Глеба Львовича Парамонова можно было наблюдать под кабинетом коллеги, при его попустительстве считавшегося Ксенькиным лечащим врачом.

— Привет! — после долгого ожидания раздалось в коридоре, когда Ксения вышла, наконец, в коридор. Через плечо у нее висела незакрытая сумка, из которой торчали несколько листков разной величины.