Уик-энд на берегу океана

– Насчет католицизма ты заблуждаешься. Не так-то легко быть добрым католиком.

– Ну, а атеистом?

– Согласен, – улыбнулся своей девичьей улыбкой Пьерсон, – и это, очевидно, весьма нелегко.

Он поднялся и незаметным движением взял с земли лежавшую рядом лопатку.

– Во всяком случае, – добавил он, и в голосе его неожиданно прозвучало какое-то странное удовлетворение, – во всяком случае, сегодня ты выложил все.

Майа тоже поднялся.

– Если я в этой жизни не выскажу все, что думаю, то когда же и высказываться?

Они пошли в направлении санатория.

Пьерсон шагал справа от Майа и нес в правой руке свою лопатку.

– Какая ночь прекрасная, – сказал он, задрав голову к небу.

– Да, – сказал Майа.

Он хотел было еще сказать: «Прекрасная ночь, чтобы сгореть живьем», – но промолчал. Когда они вошли в аллею под сень листвы, мгла еще сгустилась.

– Скажи, – начал Майа, – а что ты там вымеривал возле дерева портняжным метром? Разреши спросить.

– Пожалуйста, – сказал, помолчав, Пьерсон. – Я отмечал место.

– А зачем? Кого хоронить собрался?

– Свой револьвер.

– Это еще зачем?

– А чтобы после войны его достать.

– Господи, – расхохотался Майа, – ну и выдумал! А что ты будешь делать после войны с револьвером?

– Да ничего, – не без смущения сказал Пьерсон, – просто сувенир, и все.

Несколько шагов они прошли в молчании.

– Ты из этого револьвера подстрелил в Сааре фрица?

– Вовсе не потому, – живо сказал Пьерсон. – А потому, что я с ним всю войну проделал, только и всего.

– А как это произошло?

– Что произошло?

– Ну, с твоим фрицем?

– Мне неприятно об этом говорить.

– Прости, пожалуйста.

– Да нет, ничего, – сказал Пьерсон. – А произошло все это ужасно глупо, – добавил он после паузы. – Просто мы столкнулись с ним в ночном патруле. Значит, или он, или я… Я оказался проворнее.

– А что ты почувствовал?

– Было ужасно. Ты пойми, мы с минуту были совсем одни, только я и он. Он лежал на снегу, а я стоял возле него на коленях. Умер он не сразу. И смотрел на меня голубыми глазами, благо ночь была светлая. Совсем молоденький, почти мальчишка. Он испугался. Он отчаянно мучился перед смертью.

– Ты, должно быть, здорово психанул тогда?

– Да, – просто подтвердил Пьерсон.

– А после тоже?

– И после тоже.

– И все-таки ты принимаешь войну?

– Да, – сказал Пьерсон.

Опять они зашагали в молчании.

– А я нет, – заговорил первым Майа. – Мне лично, представь себе, кажется делом весьма серьезным убить человека.

– Ты не принимаешь войны и воюешь.

– Знаю! Знаю! Знаю! – сказал Майа. И добавил: – Знаю, что, по твоему мнению, я должен был дезертировать.

– Это было бы логичнее.

– Значит, пойти на расстрел, чтобы не попасть под вражескую пулю, – это, по-твоему, логично?

Снова их спор зашел в тупик. И теперь оставалось лишь одно – начать все сначала, кружить и кружить без конца по кругу. «Все, что я ему сегодня вечером говорил, – все бесполезно», – с грустью подумал Майа.

Дверь фургона была раскрыта настежь. Еще за несколько шагов Майа расслышал затрудненное, хриплое дыхание, – значит, Дьери уже спал. Пожалуй, самый здоровый из них был Дьери, но во сне его дыхание переходило в стон.

– Иди первый.

– Покойной ночи.

– Покойной ночи.

Пьерсон исчез в фургоне. Он и Дьери спали на двух нижних откидных койках. А Майа и Александр занимали две верхние. Майа услышал, как скрипнул ремень, придерживавший койку, потом легонько стукнули об пол ботинки. Это Пьерсон разулся и аккуратно поставил их рядом с собой. Тогда Майа тоже вошел в фургон, сделал шаг и сразу зацепился ногой за что-то мягкое.

– Ух, дерьмо! – раздался сварливый голос. – Нельзя ли поосторожнее?

– Что это происходит? – удивился Майа.

Справа послышался юный смех Пьерсона.

– Да это наш Пино, ты же сам знаешь. Александр тебя нарочно предупреждал.

– А я и забыл, – сказал Майа. – Бедняга Пино.

– Плевать он на тебя хотел, бедняга Пино, – тут же отозвался сварливый голос.

Пьерсон снова захохотал, смех у него был совсем юный, какой-то бойскаутский.

– Ну ладно, ладно, прости, папаша, – сказал Майа.

Он взобрался наверх и растянулся на своей койке. Лежа, он прислушивался к возне Пьерсона, который раздевался у себя внизу. В фургоне было темно, но он словно бы воочию видел Пьерсона. Вот он, Пьерсон, снимает свою куртку, тщательно ее складывает, делает из нее аккуратный пакет и кладет себе под голову вместо подушки. Потом ложится, свертывается калачиком и начинает молиться.

А может, нынче вечером он молиться не станет? «Нет, – подумал Майа, – обязательно станет», Он – Пьерсон – человек порядка. Уж кто-кто, а он с богом плутовать не будет. А сейчас лежит себе на правом боку, свернулся калачиком. Свою безупречно чистую рубаху защитного цвета он не снял, не снял также и коротенькие штанишки, в которых он особенно похож на бойскаута. Подсунул сложенные ладони под свою румяную щеку и молится. А когда я наступил на Пино, он хохотал невиннейшим смехом школьника. Он обожает разные розыгрыши, и безобидную подначку, и вольные шуточки. А сейчас он лежит себе на правом боку, опустил свои длинные ресницы на розовые щеки и молится. Просит своего папочку «на небеси» уберечь его от зла.

Уже давно легкий шорох внизу утих – Пьерсон кончил раздеваться. А Майа все еще лежал в темноте с широко открытыми глазами.

– Не спишь? – окликнул его чей-то тихий голос. Майа разжал сцепленные на затылке пальцы и повернулся влево. Глаза его уже привыкли к полумраку фургона, и он смутно различил на противоположной койке лицо Александра. Должно быть, Александр приподнялся на локте и тоже напрягает зрение, стараясь разглядеть Майа.

– Нет, – так же тихо ответил Майа.

– О чем ты думаешь?

– О войне.

– Да не думай ты о таких вещах.

– А о чем прикажешь думать?

– Откуда я знаю. Ну, думай хотя бы о женщинах.

– Не всегда удается. И потом, я чаще думаю о женщинах по утрам.

– А все-таки попробуй.

– Нет, – сказал Майа, – не стоит даже пытаться, все равно не выйдет. Потому что, даже когда думаешь о женщинах, все равно в голову лезут печальные мысли.

– А мне нет, – сказал Александр. – Когда я думаю о жене, мне никогда не лезут в голову печальные мысли…