Уилки Коллинз
Шрифт:
Позднее он писал: мать была «женщиной замечательного ума и культуры» и помогла сыну развить в полной мере «все те задатки поэзии и воображения, которые уже заключались в моей природе». В другой раз он говорил, что унаследовал материнский «дух». Без сомнения, Хэрриет была общительной и остроумной, обладала тем независимым нравом, который ее сын, ставший писателем, подарил своим любимым героиням. Жизнь гувернантки он описал в одном из романов, «Без права на наследство»: «Она производила впечатление женщины, способной поставить на место любых родителей в Англии, если бы они решились не ценить ее по достоинству» [5] . Одна из дочерей Чарлза Диккенса описывала Хэрриет в её поздние годы как «женщину великого ума и чувства юмора – но истинную дьяволицу!». Кейт Диккенс известна своими острыми и не слишком доброжелательными характеристиками людей – как-то раз она охарактеризовала самого Уилки как человека «настолько плохого, насколько это возможно», поскольку он жил с женщиной вне брака. Так что ее
5
Здесь и далее, если не указано иное, перевод Ольги Чумичевой.
На второй год семейной жизни Коллинзы-младшие провели лето и осень в коттедже в Хендоне, вскоре после возвращения, весной 1826 года, они переехали с Понд-стрит на Нью-Кавендиш-стрит, неподалеку от парка Хэмпстед-Грин. Это был второй в ряду небольших домов, сбегающих вниз по холму, в наши дни на этом месте расположена Королевская бесплатная больница. Хэмпстед стал для Коллинза священным местом. Именно он служит декорациями, на фоне которых впервые появляется «женщина в белом» – на пересечении Финчли-роуд с Вест-Энд-лейн и Фрогнал-лейн; во времена детства Коллинза это была деревня посреди полей. Писатель вспоминал, что его отец был «окружен одними из самых красивых и разнообразных пейзажей, которые только может предоставить Англия». В начале 1828 года семья увеличилась: родился младший сын, Чарльз Олстон Коллинз.
Сам Уилки Коллинз оценивал свое детство как непримечательное, но счастливое. «Передай Уилли, – писал супруге его отец, – что сегодня я нашел для него две симпатичные кости каракатицы». Уильям Коллинз рисовал маленького сына, запечатлев его нервные и тонкие черты, слегка выступающий лоб. Писатель вспоминал, как сидел на коленях крестного, сэра Дэвида Уилки, наблюдая за тем, как тот рисует кошек, собак и лошадей. Мальчик катался на коньках с младшим братом, насчитывая в среднем по тридцать падений за один выход на лед.
Они по-семейному отмечали праздники. Летом 1829 года отправились на шесть недель в Булонь в надежде, что смена климата поможет восстановить здоровье захворавшей бабушки. Они сняли дом на рыночной площади, из окна Уильям Коллинз зарисовывал наиболее живописные эпизоды из повседневной жизни французских крестьян. Именно там мальчику рассказали мелодраматическую историю, которая произвела сильнейшее впечатление на его живое воображение. Годы спустя он вспоминал это предание: некий булонский рыбак спас чернокожего моряка во время кораблекрушения. Пострадавшему африканцу запретили входить в любой из домов в Булони из-за ограничений, связанных с карантином, и рыбак-спаситель ночами ложился рядом с моряком прямо на улице, «пытаясь передать умирающему негру часть жизненного тепла своего тела». К несчастью, его усилия не имели успеха и спасенный в море умер от простуды.
В начале осени Коллинзы перебрались в Рэмсгейт. На этот курорт Уилки будет не раз возвращаться на протяжении всей своей жизни. В годы его детства там не было ничего, кроме моря, но море завораживало Коллинза своей страстью, на пыльных улицах Лондона он тосковал по нему, и редкий год обходился без поездки в Бродстэрс или Рэмсгейт – или даже дальше, в Корнуолл или на остров Мэн.
Вскоре семья переехала в дом побольше на площади Хэмпстед, но годом позже, в 1830-м, перебралась еще южнее, в Бэйсуотер, пригород столицы. Дом на Порчестер-террас находился в отдалении от Печи или Большого Жировика, как называли Лондон, но не был совершенно отрезан от оживленной жизни большого мира. Коллинз запомнил демонстрации 1832 года в связи с великим Биллем о реформе [6] . «Мой бедный отец, – писал он, – получил известие, что окна в доме разобьют, если он не обеспечит их освещение», то есть от него требовали поставить лампу или свечу в каждое окно, это служило бы знаком, что домовладелец или жители дома поддерживают выступление протестующих. Мальчики «обезумели от восторга», они смотрели на демонстрантов, «шедших по шестеро в ряд (в те дни люди были настроены серьезно), с запасом камней». Отец писателя был убежденным тори и не одобрял все эти шествия. Возможно, те впечатления стали источником вдохновения при описании застолья в «Лунном камне», когда один из собравшихся, «разгорячившись во время подачи сыра и салата по поводу демократии в Англии, разразился следующими словами: “Если мы однажды потеряем свои древние права, то с чем, потрудитесь ответить, мы останемся?..”».
6
Билль о реформе – документ о парламентской реформе, благодаря которому к власти наряду со старой земельной аристократией пришла новая промышленная буржуазия, и этого удалось добиться без революционных потрясений; однако многие были недовольны половинчатым характером закона, оставлявшим вдали от власти остальные слои населения.
Но у художника Уильяма Коллинза были в те дни не только политические, но и более личные причины для беспокойства. Летом 1833 года он писал жене из загородного дома одного из своих с трудом обретенных покровителей: «Мои нервы укрепились, боль в лице быстро слабеет». В дневнике он признается: «По временам ум мой туманится и тело слабеет». В этом соблазнительно
увидеть некую наследственную черту. Его дети, и Уилки, и Чарльз Коллинзы, страдали от «нервов», а Уилки в особенности был подвержен болям в области лица и глаз. Миссис Коллинз также лечила «нервы» в Брайтоне. То была эпоха тревожности, и позднее в одном из романов Коллинз описывал «дни злостного нервного истощения и исподволь распространяющейся нервной болезни». Вовсе не такие уж неистовые и уверенные в себе повелители империи, викторианцы постоянно страдали от нервного расстройства, считавшегося следствием того, что сами они называли «битвой жизни».В начале 1835 года одиннадцатилетнего Уилки Коллинза записали в Академию Мейда-Хилл, дневную школу рядом с Эджвер-роуд. Он оказался образцовым учеником, судя по тому, что в конце первого года обучения получил первый приз в классе – двухтомник «Эссе» Саути [7] . Эта книга оставалась в его библиотеке до конца жизни. Однако в школьной среде не всегда приветствуют подобные успехи. В одном из воспоминаний Уилки писал, что «ленивые мальчики считали его предателем, усердные – соперником, а прежний победитель устроил ему настоящую взбучку». В общем, школу Уилки Коллинз не любил.
7
Роберт Саути (1744–1843) – английский поэт-романтик.
В это же время он открыл для себя радости приватного чтения. Он увлекся маминой коллекцией готических романов, обнаружил такие столпы детского просвещения, как «Арабские ночи» [8] , «Робин Гуд» и «Дон Кихот». Он боготворил Вальтера Скотта и восхищался Байроном. Весьма логично предположить, что он предпочитал «легкое» чтение, по крайней мере, он не был зубрилой или интеллектуалом, отдавая симпатии приключениям, а не анализу.
Во время своих частых отъездов Уильям Коллинз пытался заочно руководить моральным воспитанием сыновей. «Скажи дорогим детям, – писал он жене, – что единственный способ, каким они могут услужить родителям, является послушание им во всем: пусть Чарли найдет в Писании отрывки, в которых особенно строго указано на этот долг, и пусть выпишет их для меня». Он настаивал на том, чтобы мальчики «продолжали молиться Богу, обращаясь к Нему через Иисуса Христа, чтобы посредством Духа Святого стать благословением для своих родителей».
8
Английское название перевода «1001 ночи».
Подобные моральные наставления, вероятно, не много значили для юного Уилки Коллинза. Позднее он высмеивал благочестие. В романе «Игра в прятки» отец шестилетнего мальчика говорит: «Ты продолжаешь запихивать ему в глотку церковь, а он продолжает давиться ею, как огромным куском, который невозможно переварить… Разве таким способом можно расположить его к религиозному обучению?»
И все же чувство религиозного долга, свойственное их отцу, не препятствовало активной общественной жизни семьи, глава которой не препятствовал светским удовольствиям. Естественно, глава семьи был знаком со многими выдающимися художниками своего времени, его круг общения включал и наиболее интересных поэтов. Например, Сэмюэл Тейлор Кольридж, судя по всему, был дружен с миссис Коллинз. Однажды Уилки поделился с другом воспоминанием о том, как великий поэт разрыдался, рассказывая его матери о своем пристрастии к опиуму. «Не плачьте, мистер Кольридж, – вспоминает Уилки совет матери поэту, – если опиум и вправду приносит вам хоть какую-то пользу и он вам необходим, почему бы вам не пойти и не принять его?» Поскольку сам Уилки ко времени этого рассказа пристрастился к лаудануму, его детское воспоминание можно истолковать как самооправдание.
В детстве Уилки, по его собственным словам, пострадал от несчастной первой любви. Речь шла о жене одного из соседей, которая была в три раза старше романтичного мальчика. Он был так одержим ею, что возненавидел ее мужа и убегал каждый раз, когда тот пытался заговорить с ним. Конечно, Уилки не мог позволить себе «вольности» с дамой, так что страдал молча. На протяжении всей жизни заметна его увлеченность женщинами, порой кажется, что он был влюблен в половину знакомых особ женского пола. Он нуждался в женском обществе, в его жизни были одновременно две постоянные женщины, но он явно интересовался и другими особами. Позднее он рассказывал друзьям по секрету, что его «сексуальное посвящение состоялось под иностранными небесами».
3
Паломничество
В девять часов утра, в понедельник, 19 сентября 1836 года, семья Коллинз наняла экипаж до Пиккадилли, откуда дилижансом отправилась в Дувр. Они направлялись в Италию. Путешествие обсуждали долго. Сэр Дэвид Уилки уверял Уильяма Коллинза, что изучение итальянских мастеров станет бесценным подспорьем для его искусства. Коллинз колебался, не желая прерывать обучение сыновей в слишком раннем возрасте, но сэр Дэвид Уилки и другие друзья уверяли, что мальчики получат больше от итальянского путешествия, чем от сидения за школьными учебниками. Так и оказалось. Двадцать пять лет спустя Уилки Коллинз признал, что научился в Италии большему, «полезному для меня, среди картин, пейзажей и людей, чем когда-либо узнал в школе». Италия для замкнутых, постоянно утомленных и тревожных викторианцев была мечтой. Там виделись им чувства и свобода, яркие цвета и солнечный свет, Италия воплощала душу и дух, а не деньги и материализм.