Уиронда. Другая темнота (сборник)
Шрифт:
Некоторые районы на Земле из-за своего местоположения и геометрии подвержены воздействию темных сил, которые несут в наш мир энергии иных измерений.
Потому что граница между Здесь и Там очень тонка и становится все тоньше и тоньше из-за недостойного поведения рода человеческого. Извращения, Вера, Кровь, Суеверия и Смерть нередко служат Ключами. А когда они накапливаются, отстаиваются или передаются другим, открывается Дверь.
Я проводил ночи под неоновыми огнями фабрик, в цехах, рядом с прессами, где люди лишались пальцев, кистей или рук, а я – разума. Я спал в заброшенных скотобойнях, где запах крови, все еще хранимый землей,
Как раз в таких местах, при определенных условиях, образуются Мертвые среды.
Как раз в таких местах непостижимая гнусная энергия провоцирует гнусные непостижимые события.
Но непостижимое не означает неизведанное. Непостижимое можно анализировать и изучать: люди, особенно восприимчивые и/или находящиеся в измененном состоянии сознания, могут стать антеннами – улавливать эту энергию и наблюдать за ней. А порой – и направлять ее.
Если человек умеет слушать, он поймет, что станки могут петь, ветви тополей – шептать молитвы, а асфальт и бетон – напоминать о страшном прошлом или предвещать будущее с его ледяными, черными рассветами.
Я объясню вам, как стать антеннами…
Как собаки
Chi mi dice ti amo
Chi mi dice ti amo
Ma togli il cane
Escluso il cane
Tutti gli altri son cattivi… [17]
17
Те, кто говорит мне, что любит меня, / Те, кто говорит мне, что любит меня, / Не считая собаки, / Кроме собаки, / Все злые.
Я сажусь на автобус и еду в Турин.
Раз в месяц. Или два.
Еду, чтобы посмотреть на огни. На знаменитые аркады. Послушать голоса. Уезжаю подальше от деревенской жизни, от темноты, от фермы, от чана с жидким навозом, странных кустов, которые торчат из земли, от звуков, эхом отдающихся в ее чреве… И от плохих воспоминаний. Хотя от воспоминаний невозможно уехать. Они будут с тобой даже на Северном полюсе.
Еще я езжу туда из-за бездомных. И чтобы купить книги.
Сижу под козырьком остановки в старой одежде и жду автобуса, на котором можно доехать от Орласко до Турина. Порой автобуса компании «Садем» вместе со мной ждут ребята с рюкзаками на плечах и модными стрижками.
– Ты только глянь, как он одет! И какой жирный!
– Как думаешь, эта деревенщина хоть иногда моется?
– А стекла-то в очках какие толстые – как дно у бутылки!
И еще в том же духе. Но я не обращаю внимания. Учитывая все произошедшее… Пфф, да их оскорбления – почти ласковые слова. Я делаю вид, что ничего не слышу, и продолжаю молча сидеть. Иногда думаю о Собаке и улыбаюсь.
Собака была моим единственным другом.
И остается им до сих пор.
Нас объединяло отчаяние. И одиночество.
А когда две несчастные души встречаются, судьба выбирает для них особенные пути.
Удивительные, немыслимые, страшные.
Да и мой рассказ покажется вам странным. И, может, немного сбивчивым. Просто представьте, что вы идете по незнакомой проселочной дороге, со всеми ее поворотами и изгибами, порой ошибаясь и сворачивая не туда. А разве жизнь не такая?
Надеюсь,
вам захочется составить мне компанию.Меня зовут Данило Мароссо.
У меня нет ни братьев, ни сестер.
Родился я в 1986 году.
Папе тогда было сорок, а маме тридцать восемь. Далеко не юнцы.
Мои родители владели фермой, расположенной на окраине Орласко, городка, где живет тысяча человек, в десяти километрах от Пинероло, в сорока от Турина, у самого подножия Альп.
Там я вырос и живу до сих пор.
Этого уголка Пьемонта не коснулась современность. Здесь все точно такое, каким было тридцать лет назад: все та же дорожка из гравия ведет к дому, те же тополя, похожие на скелеты, охраняют коров с их вонючим навозом, та же темнота, в которой безлунными ночами прячутся овраги, и ветхие домишки до самого горизонта…
Приятно – и в то же время ужасно, что некоторые вещи никогда не меняются. Есть места, где время будто замерло, как и сознание отдельных людей. Думаю, эти две вещи связаны, и ничего тут не поделаешь. Просто это так – вот и все.
Мои родители «работали на земле», как говорят в этих краях. Занимались сельским хозяйством и животноводством. Владели многими гектарами (где росли в основном кукуруза и тополя) и девяноста свиньями – запах свинарника не только царил в нашем доме, но и разносился по всей округе, порой до самого центра деревни. Может, поэтому в Орласко к нам относились не очень хорошо. К тому же мой отец был редкостным пьяницей, а бабка моей матери покончила жизнь самоубийством в девяносто лет, выпив литр каустической соды; она верила, что одна колдунья наложила на нее проклятье, из-за которого у нее в животе начали расти глаза… но это другая история.
Так вот.
Свиные навоз и мочу сливали в огромный цементный чан посреди двора, где они застаивались, образуя отвратительную мешанину (мы называли ее подливкой) пугающего цвета. Коричневого, в пузырях желтоватой пены. Цвета испражнений, помоев, слишком ядовитую, чтобы ее можно было использовать как удобрение.
Сейчас чан пуст, потому что свиней больше нет, но порой, проходя по двору на закате, я все еще чувствую его вонь. Я прекрасно понимаю, что запах есть лишь в моей голове и исчезнет он, только когда я перестану дышать.
Память может хранить не только запахи, но и многое другое.
Память может быть проклятием.
В школе, куда я ходил каждое утро, со мной никто не хотел дружить – все только издевались над тем, что я толстый и воняю навозом. У нас в семье чистоплотность не считалась достоинством.
После школы я помогал отцу в поле и ухаживал за скотиной. Не по доброй воле. Это была моя обязанность. Я бы лучше сидел у себя в комнате, читал стихи, листал мамины журналы или придумывал всякие истории о приключениях разбойников, которых ни остановят никакие замки, путешествиях, чудесах и далеких землях, где великолепные принцессы побеждают темные силы.
Но этого мне бы никто не позволил.
Работы на земле было столько, что мы надрывались с утра до вечера, а заработанные деньги тратились на покупку новых свиней, новых тракторов, новых саженцев тополей.
Мне всегда нравилась литература, еще с начальной школы. Родари. А потом Буццати и Унгаретти. И Леопарди:
Тоска и горечь – наша жизнь, не больше; Мир – грязь. [18]Но моя любимая поэтесса – это Дикинсон. Ее стихи такие трогательные (как и история жизни, затворнической, одинокой); вспоминаю их, и на душе становится грустно…
18
М., «Советская Россия», 1990. Бальмонт К. Д. Золотая россыпь: Избр. переводы / Сост. и вступ. ст. А. Романенко.