Укатанагон и Клязьма

– Ладно, – сказал Паолиньо, – продолжаем веселиться.

– Нет повода, – ответила Китри.

– Я тут не при чём.

– Вы все тут ни при чем: взяли и женщин по тюрьмам рассадили…

– А разве не ваше сообщество хотело разделить людей на высших и низших?

– Не мы начали, – сказала Китри, расстроенная тем, что даже и здесь, в глуши, оказалось невозможным пообщаться ни с кем из своих, – вы это практикуете как только слезли с деревьев. Царь зверей людей сажает за решётку.

– Вот это хорошо. Ты шутишь – мы смеемся. Мы шутим – ты смеешься.

– До идеала, может быть, далеко, – улыбнулся Паолиньо, – но зато любящая Марианна всегда сможет с каким-нибудь неугомонным Буонапарте завести не только девчонок, но и ужасных, отсталых, противных мальчишек.

– Что-то вы сегодня озабочены детской темой, пришла пора нацепить очки с хохолком – и в лес, на деревья?

Паолиньо рассмеялся: – Интересно, все детали нашего свидания известны вашему сообществу?

– Даже те, что могут вас очень сильно смутить.

– Не шантажируй его, дорогая, это всё же мой начальник, не забывай, – решил тоже пошутить Алекзандер, – ты ведь тоже когда-нибудь вместе с любимым мужем в высоком творческом порыве порадуешь человечество своим произведением. Два года пролетят незаметно.

Паолиньо просто ахнул внутренне.

– Может, на сегодня довольно твоих идиотских шуток? – сказала Китри, – вот это для вас главное – согнуть человека, в дугу, чтоб сломать.

– Я не думаю, дорогая Китри, – сказал Паолиньо, – что этот образ подходит к ситуации. Не согнуть, и тем более не сломать. Я понимаю вас, но ведь Вы отбываете наказание за весьма серьёзное деяние. И это обуславливает определённую степень несвободы и насилия, извините. И вам придется… вернее, уже не вам, а немного другой и, наверное, лучшей, Китри, да и не придется, что я говорю, слово какое-то выбрал дурацкое, просто идиотское, нет, вы сами постепенно примете это с радостью… и это максимально гуманно, учитывая ту тяжесть и жестокость, с которой вы… ну, сами всё понимаете…

– Да, я понимаю, меня переделают, и что бы я сейчас ни говорила, это не имеет значения. Меня уже не будет. Такой, какая я есть, настоящей. Меня изуродуют до такой степени, что я смирюсь. Я бы никогда не подпустила его даже близко! Это буду не я, не я! Меня изуродуют, и уродка – запомни это, Алекзандер! – не я, монстр будет тебя любить. Не я, не Китри, тебе меня никогда не получить! Живи с монстром, с подделкой, и помни это! Помни! Не забывай никогда! Ни в постели, ни на кухне, ни с ребёнком!..

– Всё будет по-другому, Китри. Ребёнок, и даже взрослая уже девушка, растут – и тоже всё меняется, и мысли, и чувства, и отношения меняются…

– Зря ты с ней говоришь, Паолиньо. Её сейчас не вразумишь и не отвлечёшь, вся эта хрень у неё сама исчезнет из головы через пару месяцев.

– Подлец!

– Не нужно так говорить, Китри! Помолчи, Алекзандер! Послушайте меня! И взрослый человек меняется! Но это всё тот же человек. Тот же самый! Китри останется Китри. Как повзрослевший человек, пройдя испытания, становится совсем другим и принимает это как благо, и благодарит судьбу. А это всё тот же человек.

– Она не понимает другого! Того, чего они все на самом деле заслуживают! Двенадцать убийств и шестьдесят одно порабощение с расчленением и искажением личности. Слышишь, ты!? Расчленение, а не таблеточки! Что за это нужно было бы с вами сделать? Расчленить и использовать по частям? Негодяйки кровавые! Высшая ветвь! Расскажи ей как это было!

– Нет, Алекзандер, не буду.

Тишину нарушила Китри: – Скажите мне как Элиастелла, как её самочувствие и настроение?

– Самочувствие у нее неплохое. Можно ещё лимонада? Какое удивительно вкусное печенье. А настроение… не знаю даже как сказать… я бы, наверное, определил его словом «Шопен».

– Шопен? В смысле композитор?

– Ну да. Настроение – Шопен.

– Красиво, – пробормотал Алекзандер, – всего одно слово. Как Ваше настроение, господин полицейский? О, вчера поймал бандита и сегодня у меня – Шопен! А до этого был Шуберт на воде и Моцарт в птичьем гаме.

– Так что это за печенье ваше, Китри?

– Печенье купил Алекзандер, а я только назвала его: «Моя прекрасная бабушка», настроение моё такое сегодня – Моя Прекрасная Бабушка.

– Трогательно, да, Паолиньо? Бабушка всё время пытается связаться с внучкой, старушка хочет срочно передать ей семейный рецепт другого печенья, ядовитого.

– А давайте в этот выходной день забудем про бабушек, Марианну и мрачный застенок, – попросил Паолиньо.

– Хотелось бы забыть, господин начальник. Но двенадцать попыток связи за один этот месяц, в том числе совершенно нагло, в выходной, когда люди хотят попить чаю с вареньем и хоть немного расслабиться.

– Это последний раз, когда ты меня забираешь, – сказала Китри.

– Увы, никто больше не имеет права тебя забирать, – заметил Алекзандер, – только этот негодяй, который сейчас с тобой рядом.

– Я сказала: последний раз! Разговор окончен…

– Китри, дайте мне, пожалуй, ещё вашего печенья, – попросил Паолиньо, – хочу вон тот шарик, с орехами. Спасибо. Как варенье, Алекзандер? Угодил?

– Божественно, особенно из айвы. Ты можешь завоевать мировой рынок варенья из айвы. Назови, пожалуйста, это варенье «Моя прекрасная Китри».

– Отстанешь ты наконец от меня?!

– Не могу отстать, Китри, не имею права. Но могу не забирать тебя, это как скажешь.

– Не забирай меня больше! Что тебе от меня нужно? – Китри наклонилась вперед вместе со стулом и нависла над низким столом, жестко глядя в глаза Алекзандеру. – Ясно тебе? Не трогай меня, говорю тебе, не подходи ко мне вообще!

– А я и не подхожу, сижу себе пью чай.

– Что ты прилип ко мне, прилипала, оставь меня в покое! – Китри не отодвигалась и сверлила его ненавидящим взглядом.

– Да что такое, что ты кричишь-то?

– Я не хочу с тобой общаться, понимаешь? Я не хо-чу с то-бой об-щать-ся! Несмотря ни на какие таблетки, понимаешь ты это?!

Она ещё немного двинулась вперед, ножки стула поехали назад и стул выскочил из-под нее, а сама Китри грохнулась на колени перед столиком, невольно навалившись на него и смахнув на пол и печенье, и розетки с вареньем. Чашки с блюдцами тоже съехали и на полу была лужа с размокшими клоками печенья. Склонив голову, Китри так и продолжала стоять на коленях. Было заметно, как у нее трясутся плечи. Тёмные волосы рассыпались, на них была пудра и светло-желтые капли варенья.

Мужчины сидели без малейшего движения, слушая, как Китри твердит что-то захлебывающимся голосом. Когда она замолчала, Алекзандер выпрямился и застыл в кресле. Паолиньо собрал посуду, бормоча что-то о необходимости «добавить горячего, а то этот совсем остыл, и вообще кипяток поразительно быстро остывает на свежем воздухе», и удалился, забыв чайник на столе. Когда он минут через пять вернулся с чашками и кастрюлькой с кипятком, всё оставалось в том же положении – и он встал в стороне. После его появления Алекзандер встал с кресла и сказал, что никогда бы против ее воли не навязывался, не забирал её и не шутил, даже удачно, если бы она не была в заключении. Это всё делается для неё, только для неё. Удачно, неудачно, но для неё. Он в буквальном смысле каждый день отбывает с нею вместе…