Украденная субмарина. К-129

Основной задачей экипажа было всеми силами оберегать субмарину от пожара вследствие брошенного в лодочных «шхерах» окурка или огарка электрода — культура производства отечественных корабелов в комментариях не нуждается. На лодке был оставлен необходимый минимум личного состава и офицеров. Естественно, не могло быть никакой речи о боевой учебе и сколачивании полноценного экипажа. Зеленая молодежь, которая пришла на лодку с началом ремонта, с его окончанием готовилась к «дембелю», — при том, что на флоте служили срочную еще четыре года.

Поэтому было бы слишком смелым утверждать, что капитан 2-го ранга Кобзарь заметно вырос как «профи» у причальной стенки Дальзавода, как раз напротив популярнейшего у офицеров ресторана «Горизонт»… Не потому ли, называя Кобзаря одним из опытнейших офицеров-подводников на Тихоокеанском флоте, летописцы этой трагической эпопеи старательно обходят сроки ремонта субмарины? А продолжалось дальзаводское сидение с начала 1964 г. по осень 1967-го.

Привинтив третью звезду на двухпросветный погон, он понял, что подходит пора сходить на берег. Кобзарь, несомненно, был свободен от альтруизма, мол, дорогу — молодым. И себя стариком не числил — всего 37 лет. Но что впереди, какова перспектива? За считанные дни до выхода из завода дали ему нового старпома. Опытный, старательный, честолюбивый. Но уже отбарабанил три года старпомом на точно такой же лодке К-99. На атомоход ему доктора наложили «дробь». Слепой не увидит, что такое перемещение по горизонтали — определенно на вырост… Ну, а вам, милейший Владимир Иванович, самому-то куда податься? Сильно подвел Кобзаря затянувшийся ремонт с модернизацией. Предельный возраст для поступления в академию — 38 лет. Менять командира в процессе затяжного ремонта было не принято. Новый человек концов не отыщет, заморочат судоремонтники. Затем надо вводить корабль в строй, и снова замена нецелесообразна. Наконец, Кобзарь — хотя и простоял у заводской стенки три с половиной года, — оставался для командования 15-й эскадры «пришлым», в море не опробованным. Как его в академию рекомендовать? Прояви себя сначала в походе. Он проявил. Но потом возникли личные обстоятельства…

Достойному офицеру пришлось смириться с тем грустным обстоятельством, что адмиральские звезды ему не светят. «У адмиралов есть свои дети» — в этой злой флотской шутке очень мало шутки. В 29-й дивизии ТОФ настойчиво заговорили о грядущем переходе командира К-129 на береговую должность. Прочили в начальники штаба или в заместители комдива по боевой подготовке — компенсация?

Сам Кобзарь особо не спешил оставлять командирство. Из полноправного хозяина да в чиновники… Береговая зарплата по должности выше. Но за минусом «плавающих» выходило куда меньше. Вот и минус семейному бюджету. Дело даже не в деньгах, подводники не бедствовали. Но в штабе все время на глазах у начальства. Живого дела мало. Бумаги. Рутина. Субординация…. А командир, он где? Занимается по своему плану. На лодке, когда она в базе стоит, «адмиральский час» после обеда — святое дело, и, чего греха таить, в тесном кругу командирском «вопрос-другой» разлить да обсудить… За девять полных лет прочно врос Владимир Иванович в командирство. Везде, правда, опоздал с этим дальзаводским сидением. Теперь куда торопиться… После сорока на лодке служить тяжело. А до того — можно.

Это сейчас, по возвращении в базу, вторым за командиром, не смея до окончания доклада ступить на сушу, над водою ждет на трапе какой-нибудь кап-три, с профессионально непримечательным лицом. Правую ладонь под козырек, а в левой до белизны костяшек офицер сжимает штампованный металлический «кейс». Который традиционно крашен под «слоновую кость», причем всегда кое-как, с подтеками, каким-нибудь мат-росом-«губарем». И бечевки болтаются из-под пластилиновой печати.

Положено ждать, пока батя-комдив дослушает формальный доклад да облапит заросшего кудлатой двухмесячной бородой командира. Тут же офицер, наскоро козырнув начальству (которое ему и не начальство вовсе), серой мышкой шасть — и в УАЗик, который уже ждет, мотора не глушит… Так перво-наперво, побыстрее от греха подальше, увозят с лодки коды ракетного запуска, и шифры, и еще бог весть что, связующее ядерный чемоданчик самого президента с этой по-казенному невзрачной шкатулкой. Без нее, дьявольской, подводный ядерный «стратег» сразу превращается в блокшив. Так со времен дредноутов военные моряки всего мира называют плавучий склад боеприпасов. Назначать в корабельные штаты подлодок оперуполномоченных 3-го Главного управления КГБ — военная контрразведка — начали именно после исчезновения К-129. Возможно, это совпадение.

Во времена Кобзаря многое было по-другому. Старших на поход, опекающих командира, назначали от случая к случаю. Не было на борту явных чекистов, насчет зашифрованных не берусь судить… Иное дело «добровольные помощники». Негласных осведомителей всегда хватало. Норма — один стукач на 25 человек экипажа. Но командир носителя баллистических ракет с термоядерными зарядами пользовался абсолютным доверием. В противном случае его немедленно убирали с лодки.

Чтобы стать командиром, помимо всего, надо было освоить 750 документов и приказов вышестоящих начальников. В ценах шестидесятых стоимость подготовки командира лодки обходилась стране в 56,5 млн рублей. А чуть что — страна с командиром безжалостно расстается, сетовал в своей книге адмирал в отставке И. Касатонов. А кто же установил такие порядки, товарищ первый заместитель главкома ВМФ? Кто позднее не поломал его, имея немалые к тому возможности?

Командиру, возвратившемуся с боевого патрулирования, прямо на причале подносили традиционного флотского «шила» в граненом стакане, налитом не под «дунькин поясок», а непременно доверху, расплескать из которого перед строем личного состава считалось неприличным. Только в Камчатской флотилии, невзирая на фальшивое советское пуританство, культивировалась эта странноватая традиция. Считалось, что она плоть от плоти боевой флотской героики: стань героем, и тебе будет много позволено. Но 30 ноября 1967 г., на пирсе в бухте Тарья, минула чаша сия граненая Владимира Ивановича…

Кобзарь был серьезно болен. Это обстоятельство старательно замалчивается, ибо высвечивает всю бесчеловечность авантюры внепланового похода К-129. Только однажды, как бы невзначай, указано на особенность командирского организма. Владимир Иванович был, оказывается, близорук, но стеснялся этого и никогда не носил очки. «В море каждая мелочь имеет значение…» — возможно, своей ремаркой очеркист Н. Черкашин хотел обозначить свою более глубокую осведомленность.

Минусовое зрение скрыть от окружающих довольно затруднительно. Другое дело — дальнозоркость, в зрелые годы она свойственна судоводителям почти поголовно. Очки им нужны только для чтения. Носить же их на людях они избегают сознательно, чтобы не привлекать внимания врачей. Вообще-то обмануть окулиста на медкомиссии не сложно. Надо лишь как Отче наш вызубрить строку таблицы 1.0 — Н К И Б М Ш Ы Б. Несколько сложнее не споткнуться в левой части таблицы, где вместо букв нарисованы разорванные окружности. Но, если уверенно называть буквы, до кругляков обычно не доходит. Автор активно практикует эту методу с 1965 г., когда был забракован медкомиссией по зрению при первой попытке поступления в мореходку. Больше провалов не было. И вообще — близорукость командира К-129 здесь абсолютно не при чем. Он, как Нельсон, командовал с койки…

…В Авачинскую бухту лодку заводил старпом Журавин. Последние недели похода, на обратном пути, фактически он управлял ракетоносцем. Кобзарю стало плохо еще на позиции боевого патрулирования. Вначале развилось простое недомогание, похожее на простуду. Антибиотики не помогали. Командир был постоянно покрыт испариной, ночами его бил озноб, он заметно похудел. Лицо и шея покрылись плотными болезненными желваками. Лимфатические узы по всему телу вздулись и страшно зудели — в паху, на пояснице…

Кобзарю становилось с каждым днем все хуже, он уже не покидал своей крохотной каюты по правому борту у входа во второй отсек. На этом настоял доктор, подозревая инфекционную природу воспаления. Конечно, изоляция больного была очень условной. Весь корабль дышал одним и тем же спертым воздухом. Отсеки вентилировались редко, примерно раз в неделю, при зарядке аккумуляторов. Едва перемешивая воду винтами, лодка медленно парила на глубине, лишь несколько раз в сутки подвсплывала к поверхности: слушать суровый приказ. Сверхдлинные радиоволны свободно проникали на глубину до двадцати метров. Но Москва молчала.

Шли дни, но никто из моряков, кроме Кобзаря, не заболел. Корабельному врачу Черепанову вспомнилось, как на флотском медицинском семинаре кто-то из столичных светил осторожно обмолвился, что анамнез воспаления лимфосистемы может быть похож на симптомы лучевого поражения. Доктор, как мог, увещевал Кобзаря: сообщите на берег, добром не кончится, само не рассосется! Командир отмахивался, ерунда, какие-то нарывы! Надо выполнять задачу. Радиограмму о состоянии Кобзаря на берегу приняли всего за несколько суток до окончания похода.

Жареный поросенок по возвращению в базу был вполне заслуженным. Этот обычай сохранился на советском подплаве с войны. Тогда поросятами отмечали число потопленных вражеских кораблей. Теперь давали одного. Зато, что число погружений равнялось количеству всплытий?

Объятия, поздравления, прозрачный, как тот спирт, намек — мол, не последний стакашек-то, скоро орденок в нем купать… Такой был сценарий встречи. Кобзарь, во исполнение камчатской традиции, прямо на пирсе должен был «накатить» стакан знаменитого флотского «шила»… Но у Кобзаря, накачанного уколами доктора Черепанова, едва хватило сил выбраться из рубочного люка самостоятельно. Бледный, похудевший, с отечным лицом, он нетвердыми ногами сошел по сходне на пирс, отрапортовал командиру эскадры Криворучко: «Корабль боеготов, после пополнения запасов готов выполнить любое задание Родины». Полагалось так говорить, и до сих пор полагается, а сказал — как в воду глядел… Осторожно, чтобы не ранить командирское самолюбие, штабные офицеры придержали Кобзаря за рукав меховой куртки-альпака, пегой от океанской соли, — повели к «санитарке». Машина понеслась в аэропорт Елизово. Там уже прогревал моторы присланный за командиром-подводником специальный самолет. Срочное переливание лимфы могли сделать только в Ленинградской военно-медицинской академии. Первичный источник информации, скажем, — Эмма Петровна, которая не пожелала, чтобы ее фамилия была здесь названа.