Украденное детство

– Мне не нужно напоминать о приказе, оберфюрер, – ответил Штольц, побагровев. – Я не первый год в армии. Более того, я прекрасно помню слова нашего фюрера о славянском народе, сказанные им на последнем съезде. Согласен, что забота о пропитании местных жителей является избыточной гуманностью.

Блюме бросил на бывшего однополчанина презрительный взгляд и с ехидством задал вопрос:

– Неужели? А я уж подумал, что ты подался в пастыри… ну, Клаус! Вспомни, каким ты был год назад? Ярый национал-социалист, беспощадный к врагам рейха. Мы сражались с тобой бок о бок не один год. Что произошло с тобой за несколько месяцев? Я не узнаю тебя!

Штольц молчал. Он не знал, что ответить. В душе уже не первый день шла борьба между долгом и совестью.

– Я не знаю… Все дело, видимо, в русской душе. Знаю, что ты сейчас ответишь. «Следует отбросить все сентиментальные возражения. Нужно управлять русскими с железной решимостью». Да, ты прав. Приехав сюда, я действовал именно так поначалу. Но потом…

Штольц замолчал на какое-то мгновение, а затем продолжил:

– Скажи, разве не странно, что большинство из них не испытывают никакой ненависти к немцам? Мы отбираем у них еду, одежду, живем в их домах, убиваем детей и насилуем женщин. А они? Одна старуха связала мне носки, хозяйка, у которой я живу, обстирывает и кормит меня. И не просто кормит, а старается, по возможности, разнообразить простую пищу. А ее мужа или сына той старухи, может быть, в эти минуты расстреливают НАШИ солдаты. А они заботятся о нас… С наступлением холодов, когда мы стали замерзать, эти люди поделились с нами теплыми вещами. Сами! Ты понимаешь, сами принесли нам одежду… кто что смог. Я не знаю, сделано это из страха, по добродушию или вправду у русских врождённое чувство самопожертвования?

– Да, – задумчиво заметил Блюме, постукивая пальцами по столу. – Не знал, что большевицкая идеология так опасна. Мне жаль тебя, Клаус. Ты пошел не за теми. Большевизм – диктатура худших, злоба низшей расы. Что же касается русских, о которых ты говоришь с такой… я даже не знаю, как сказать… с любовью, что ли, то даже тех из них, кто пошел на сотрудничество и был признан необходимым для работы, тебе следовало бы содержать в некой изоляции. Неужели ты не понимаешь, что они лишь орудие, необходимое нам для создания государства высшей расы? И любое проявление мягкости и сентиментальности по отношению к русским идет в ущерб нашим главным идеям. Это предательство, Клаус.

Штольц вспыхнул, но промолчал. Он уже знал, к чему ведет его бывший однополчанин.

– Запомни, – продолжил Герхард Блюме, – здесь повсюду наши враги; любой русский, независимо от возраста и пола. И не важно, сколько им лет – десять или девяносто. Поверь, они не пощадят ни тебя, ни твоих родных, если, не дай бог, придут на наши земли. А что нужно делать с врагами? Уничтожать, уничтожать и еще раз уничтожать. Так будет лучше и спокойнее для тебя, для меня, для нации. Их всех надо истребить, всех до единого… Поступим так. Я могу арестовать тебя и отдать под трибунал. Но… я не сделаю этого, поскольку еще не забыл, что ты спас мне жизнь тогда, в Польше, в сороковом. Будем считать, что мы квиты. Я подам рапорт, в котором посоветую перевести тебя, подающего большие надежды, в СД. Учитывая твои прежние заслуги, руководство не сможет отказать. Уедешь в Мюнхен, к своим. И забудем обо всем, что здесь произошло. Как старший по званию, я отстраняю тебя от командования. У тебя есть тридцать минут, чтобы собраться. Мои люди отвезут тебя в Смоленск. Необходимые документы и мой отчет ты предоставишь непосредственно бригадефюреру СС Науману. А он уже решит твою дальнейшую судьбу.

Сказав это, Герхард Блюме решительно вышел из комнаты, оставив штурмбанфюрера в полной растерянности.

– А как же чай? – входя в комнату с самоваром, осведомилась Валя. – Ваш гость вернется?

– Nein! – резко ответил Штольц.

– Что-то произошло? – испугавшись, тихо проговорила молодая женщина, ставя самовар на стол.

Немец подошел к ней и, схватив ее за локти, произнес:

– Бежать, ты должна бежать. Беда приходить в деревню. Это есть страшные люди. Они есть убийцы. Они не жалеть никого. Они стрелять людей, словно скот… Бежать! Ты слышать? Бежать! Немедленно!

– Бежать, но куда? – разволновалась Валя. – У меня дети… куда я пойду с ними?

– Неважно! Но бежать. Подальше! Ты должна прятаться! Собирать детей! Торопись!

– Das Auto ist fertig, Sturmbanf"uhrer 14 , – отчеканил вошедший солдат. – Wir k"onnen schon losfahren 15 .

– Ja, na klar 16 , – кивнул головой Штольц и, не оборачиваясь, вышел из комнаты.

Валентина стояла в растерянности, не зная, что ей предпринять. Схватить детей и бежать? Но куда? А вдруг Клаус наврал ей? А вдруг решил проверить ее? А вдруг кто-то рассказал ему о том, что она – жена коммуниста. «Ладно, подожду, посмотрю, что будет дальше».

14

Das Auto ist fertig, Sturmbanf"uhrer (нем.) – Машина готова.

15

Wir k"onnen schon losfahren (нем.) – Мы можем ехать.

16

Ja, na klar (нем.) – Да, ну конечно.

А события с приездом карательного отряда и оберфюрера СС Герхарда Блюме развивались очень стремительно. После отъезда штурмбанфюрера солдаты начали выгонять всех жителей из домов плетками и сгонять их на площадку перед сельсоветом. Затем, отобрав восемь юношей, солдаты вручили им лопаты и погнали копать траншею за деревней. Местные жители переглядывались в недоумении, еще не зная, что задумали сотворить стервятники Гиммлера.

– Я хочу знать, – начал переводчик, приехавший вместе с Блюме, – есть ли в вашей деревне евреи, коммунисты и партизаны?

Толпа замерла в нерешительности. Люди то и дело переглядывались, пытаясь понять, что пос–ледует за этим странным вопросом. Никто до конца не осознавал масштабов надвигающихся несчастий.

– Я повторяю вопрос: есть ли евреи и коммунисты? Помогаете ли вы партизанам?

– Да отродясь таких не видели, – буркнул наконец дед Михаил. – Мы простые крестьяне. Какое наше дело? Работать… что мы и делали, господин хороший.

Мужчина перевел слова Терентьевича офицеру. Тот медленным шагом двинулся к одному из детей и, ткнув хлыстом (с которым никогда не расставался) ребенка в грудь, задал вопрос:

– Hast du den Kommunisten gesehen?

– Ты видел коммуниста?

Ребенок страшно испугался и заплакал. Блюме повторял вопрос снова и снова, продолжая ударять хлыстом в грудь ребенка.

– Хватит издеваться над дитятком! – подбежав к плачущему мальчику, воскликнула баба Матрена.

Она отбросила рукой хлыст и подхватила ребенка на руки.

– Тише… тише. Дядя не обидит тебя… Нет у нас никого, – продолжила Матвеиха. – Председатель был коммунистом, но он ушел на фронт, бить вас, гадов. Семьи у него нет, детей тоже. А больше никого нет, можешь не искать. А партизан и в глаза не видывали. Откуда они в наших местах? Здесь уже больше трех месяцев ваши живут.

Переводчик что-то прошептал на ухо офицеру. Тот оскалился и с любопытством уставился на смелую женщину, посмевшую возразить ему. Неизвестно, чем бы все закончилось, но в этот миг раздался голос Ульяны.

– Странная у тебя память, баба Матрена, – ехидно заметила она. – Не забывает лишь того, що хочет помнить.

– Зато у тебя она дырявая, – цыкнул на девушку дед Михаил, который уже понял, к чему клонит соседка. – Не хранит в памяти добро.

– А ты не взывай к моей совести, чай, не маленькая. И без увещеваний как-нибудь проживу… Господин офицер, обманули вас… скрыть захотели. Живет у нас тут солдатка, жена красного офицера-коммуниста, комсомолка. Да и человек десять, которые подали заявления на вступление в партию. Могу поименно назвать.

– Ах ты, проклятая! – набросилась на нее баба Матрена. – Креста на тебе нет.

– Да и верно, нет, – рассмеялась Улька, бросив злобный взгляд на Валентину. – Нет, не было и не будет. А на кой ляд он мне?

– Schweig! 17 – рявкнул Блюме. – Kennst du sie? Sag ihren Namen!

– Назови ее имя! – перевел стоявший рядом с немцем мужчина.

Матвеиха молчала. Молчала и вся толпа в ожидании развязки. Впрочем, в то мгновение люди уже поняли, для чего немцы послали восемь человек копать траншею. Поняли и похолодели от ужаса…

17

Schweig (нем.) – Молчать.