Украденный трон

— Рассказывай, — велел Степан, всё так же стоя у окна.

— Не губи, батюшка, — кинулся в ноги Степану Федька. — Не сумел я всё обладить, как надо, не губи, спаситель, покою не знаю уж сколько дён, всё об этом думаю, думушка думушку побивает...

— Знаю, Федька, знаю, — тихо отвечал ему Степан, — как мука придёт мученическая, так не знаешь, куда деваться.

— Ай и ты, барин, знаешь боль эту? — изумился Федька.

— Знаю, Федька, знаю... Ну теперь говори.

Федька встал с колен, встряхнул кудлатой головой:

— Было подумал я про себя, ох, недоброе дело затеял барин, а куда деваться, надо делать, грех всё равно не на мне, на тебе, батюшка. Всё обделал, как ты приказал, и мужиков напоил, и юродивую они разложили, и всё на ней порвали... Думал, всё, как и надо, обделали...

Степан похолодел:

— Ну и?..

— А только толки, барин, пошли, дурные толки. Сначала-то мужики ни гугу, а потом промеж себя, гляжу, шепчутся, трясут головами, вином заливаются. И ведь какое дело-то получается. Всё вроде шло как надо, и ложились они на неё, а как до самого-то дела дойти, тут и всё, каюк...

Степан странно и светло усмехнулся.

— Не сдюжили, значит? — переспросил он.

— Не могли одолеть, не стало силушки в самый крайний момент. Господь, знать, хранил юродивую.

— И у всех так? — снова переспросил Степан.

— Всё, как есть, до единого. Они уж после-то озверели, то мужики как мужики, а тут — конфуз. Ну и били её, сильно били, да так и бросили среди поля. Говорят, оклемалась она, приползла к домам, а там уж её подобрали люди добрые...

— Да за что ж били-то? — ужасаясь в душе, сказал Степан. Но уже и сам понимал.

— А вот за это самое, за бессилие своё, значит, что мужиками не стали. Боятся теперь и с бабой полежать...

— Ступай, — устало оборвал его Степан.

«Не попустил Бог», — светло и радостно подумал он. И тут ужаснулся самому себе. Как он мог, как пришла ему в голову такая дикая мысль, что толкнуло его на такое? «Что ж наделал я, Господи, — горестно думал он. — Вовек мне такого греха не замолить. Гореть теперь в аду, — недобро думал он о себе. — Да и надо, так и надо. Любую муку теперь принять могу». Куда-то ушли мысли о белом её теле, уже не стояла у него перед глазами картина растерзанной и разложенной на снегу женщины, уже не вставал в памяти чистый белый её бок и полное, с голубыми прожилочками, бедро.

«Всё на беса сваливаем, всё себя оправдываем. Нет, это я сам, собственной головой додумался. Да что ж такое человек, если в нём так уживается и грязь такая, и небесная чистота?»

Впервые задумался Степан о человеке вообще, о том, зачем живёт на земле, зачем дана ему плотская жизнь. Думал без кривых увёрток, без виляний, беспощадно открывал свою душу и видел, как всё в ней перемешано. И не пытался свалить вину на кого-то, хотя бы и на беса. Заглянул в самые глубокие тайники души, на самое дно, и судил себя беспощадно. Чем же жив он? Мелкие пошлые мыслишки, узость будней, гордость и спесь боярская, грубость и грязь побуждений и помыслов. Зачем всё это? Разве явился он на свет затем, чтобы утопить в грязи и паутине живой жизни ту светлую незамутнённую радость, которая, бывало, охватывала его в детстве, когда он видел то, что теперь уже давно примелькалось, стало привычным? Высокое крылечко с резными балясинами, двор, покрытый молодой ярко-зелёной травой, глухо мычащую корову у тесового забора и крепкую молодую бабу с подойником в руке. Пышная шапка пены ещё не опала, так и стоит под ручкой подойника, а он, маленький, крепенький, белоголовый, бежит к подойнику с широкой кружкой и кричит радостно-торжествующе:

— Молочка парного!

И куда девалась эта чистая, не замутнённая ничем радость, чем заменилась? Зачем Бог пропускает нас через такие муки, отодвигая чистую, спокойную, не замутнённую ничем радость и оставляя на душе мутный осадок будней, заполненных мелкими заботами о хлебе насущном, суетными расчётами и грошовыми заботами? Куда девается, куда уходит эта ясная открытость детского взгляда, эта чистая любовь ко всему живому, эта лучистая радость познания нового мира? С годами тускнеют краски, наваливается туман заблуждений и ошибок, жадность и страсть затеняют чистоту детского взгляда, и уже не понять, как в детстве, языка собаки, и уже не увидеть вечности во взгляде кошки...

«Я только и делал всю жизнь, — с горечью думал Степан, — что убивал эту радость, отравляя всё вокруг грубостью и жестокостью, выдёргивал и выдёргивал ясные и чистые ростки всходов из своей памяти и души...»

В холодной тишине дома, в зажатости затаившихся комнат и тупой молчаливости слуг снова и снова ощущал Степан разбитость основ жизни, данных ему при рождении.

И как молнией пронзила мысль — значит, она, Ксения, которую все считают дурочкой, тоже поняла это и раньше его отбросила всё прочь как ненужную шелуху и вышла на свободу.

Мысли терзали его, но уже пришёл покой и умиротворённость. Он полежал день-другой, поднабрался сил, и спокойная твёрдая уверенность подняла его на ноги лучше всяких лекарств.

С тем и вышел из дому в старом потрёпанном камзолишке, заячьем треухе, подпоясанный обрывком верёвки. Нет, это был не маскарад.

«Тварь непотребная, — терзал он себя, — на кого руку поднял, кого в грязи извалять надумал, кого втоптал в навоз, хотел разбить, разорвать, уничтожить, как куклу, надоевшую в детстве, как вещь, ветошь, ненужную и постылую...» — И он поникал головой, истязал себя тяжкими мыслями...

Хотел поехать по городу, поискать её, успокоить, ублажить, залечить все раны, умилённо поглядеть в её ясные чистые глаза. Бросился натягивать мундир, камзол и вдруг отбросил от себя блестящие тряпки. Как мы любим прикрывать своё тело, как и свой куцый умишко, блестящими пустышками.

Натянул потрёпанный камзолишко, сверху прикрылся старым зипуном, отыскал старый треух, подпоясался верёвкой. Какое ему до всего дело, кому нужна вся эта мишура, если из-под неё, как из-под луковой шелухи, не может выйти на свет всё то чистое и простое, что есть в человеке. И опять усмехнулся. Всё ищешь оправдания, всё стремишься к чистоте помыслов. Перестань копаться в душе, отмети все свои мелкие и худые мысли, не думай ни о чём... Бог даст и мысль, и покой, и радость души.

С тем и вышел из дома. И вдруг показалось ему радостно смотреть на белый свет. Он оглядывал истоптанный снег, пуховые одеяла блестящей белизны на крышах почерневших домишек, затканные сосульками ветки берёз, их белые стволы... Он подавил в себе эту радость и подумал, что, наверное, так чувствует себя Ксения, когда ходит и ходит, не заходя в дома и только глядя на божью красоту, которую так испоганили люди. Он проникался ненавистью к людям, но она скоро прошла, уступив место жалости и умилению...

Он не торопился искать Ксению, не гнала его забота о ней, он уже с тихой радостью думал о том, что вот попалось ему в жизни редкое счастье любить, а он отравил это счастье, разбил, как хрупкий ледок под ногой, растоптал, как комок грязи.

Глава II

Князь Михайла приехал домой в бешенстве и ярости. Едва скинув епанчу на руки подбежавшим слугам, он быстрыми, решительными шагами прошёл на половину княгини и застал её в постели. Она опять прибаливала, снова мучила её простуда, такая обычная в эти сумеречные холодные и серые дни.