Украина в огне

Политические споры на ребристоре брони затухли — становится жарко. Народ под тенью машины на травке растянулся. Прошлое лето было просто убийственным — за сорок зашкаливало. Нынешнее же со старта вообще решило выжечь свихнувшийся в военном угаре край. Ну и правильно — давно пора… На планете от этих мандавошек — одни проблемы. Итог эволюции, блядь — бандерлог законченный. Алена на сей счет шутит, дескать, вершина пищевой цепи не человек, а аскариды… Те — хоть беззлобные. Мы же всю историю кромсаем друг друга, и краев привычному безумию не видно. Да и наши, славяне, ничем не лучше других баранов — от седой древности и по сей день: пока своим же, по-родственному, кровя пускаем — приходят татаро-монголы и на бубен последние шкуры спускают…

К полудню отдельные отряды и группы укрупняются до сплошной колонны. Проходит ополчение. Лица усталые, прожаренные. Молодые, старые — какие хочешь. Взгляды воткнуты в парящий маревом, плывущий под ногами асфальт. Одеты — кто во что горазд. Поголовно — старые «АКМы». До сих пор не могу привыкнуть к идиотской нелепице — оружие, подсумки и амуниция — поверх гражданских тряпок: пиджаков и запузыренных в коленях спортивных штанов со штрипками. Тяжелого стрелкового вооружения нет совсем. И правильно — вояки из них, все равно что с говна — пуля. Ну да какие есть…

Рядом, на башне, сидит Леха Гридницкий — хвастается новым ножом. Подарок от Жихаря. У меня точно такой же. Юра еще по осени срубил пакет рессор с какой-то брошенной допотопной «вольвы» и, разжившись толстым обрезком латунного прута, теперь, слямзив, при случае, бутылку самопального брандахлыста, летит к своим алкашам в рембат. Всех, кого мог, одарил. Интересный у него ножичек получается. Простой, что школьная линейка, но, при всей своей беспонтовости, совершенно конкретное, убойное пырялово. Внешне — обычная уркаганская финка, но если держать правильно — брюшком рукояти в пальцы, а спинкой в ладонь, то клинок оказывается развернут лезвием вверх. Взводный говорит, что в точности воспроизводит совершенно легендарный в годы Великой Отечественной нож разведчика. Сама идея этого ножа логична до совершенства. В моей, очень немаленькой, лапе сидит, как влитой. С проходом в ноги и вообще со сближением у меня, бывшего призера всесоюзных юниорских турниров по вольняшке, проблем никогда не было. Скорость, правда, уже не та, но и я им не элиту бронекавалерии порю, а жратву в основном нарезаю да пробки на бутылках сковыриваю.

Лешка моего спокойствия не разделяет. Расщебетался на тему линий атак и превалирования колющей техники над режущей. Глаза полны живого восторга. Все никак не спрошу: сколько ему лет… На вид — двадцать с хвостиком. Понятно! Мастодонтом киваю, дую важные щеки и ощущаю себя быком из анекдота про «…переебем все стадо».

Гридня перешел на вечную тему: «заточить, шоб брило». Я, в ответ, весомо утверждаю, что главное донести клинок до цели, а как он ее там раскромсает — дело уже десятое. Без малого шестнадцать сантиметров стали в подреберье или глотке — мало никому не покажется.

В бесконечном потоке людских лиц, походя, мелькают знакомые черты; я продолжаю рассеянно слушать, но в голове уже незримой струной хлопнул пока не воспринимаемый разумом сигнал. Мне непонятно, что произошло, но сознание упрямо возвращается к мелькнувшему секунды назад до боли, до красной пелены знакомому профилю. И тут, наконец-то, щелкает включатель…

— Тревога! Подъем, мать вашу! Тревога!!!

Алексей, округлив глаза, замолкает. Меня захлестывает горячая волна кипящего адреналина — каждую пылинку, бисеринку пота и забитую черным пору вижу на его лице ярко, выпукло, сфокусированно. Все микроны — вместе, и каждый — по отдельности…

Офицеры соображают быстро — Ильяс с Юркой уже на броне; Гирман вцепился в гарнитуру и, через дорогу, обжигает меня карим вниманием ждущего команды «Фас!» добермана. Через секунду бээмпэшка, ревя дизелем и, что подожженная, плюясь дымным выхлопом вверх, рвется по левой стороне трассы. БТР — по правой.

Не можем найти! Пока, поддерживая охотничий тонус, выкрикиваю судорожные, бесполезные делу команды, шарю глазами по бесконечным кепкам, шляпам и засаленным бейсболкам. Мои гаврики, притормаживая от невнятной задачи, конвойной цепью идут по бокам. Неужели я его потерял! Нет! Это — невозможно… Несправедливо! Так не может, не должно быть! Обязан найти…

Внезапно осеняет. Облапываю наскоро глазами моих вытянувшихся двумя параллельными стрелами пацанов, ору, что оглашенный: «Стой!» — вскакиваю на башню и, за мгновение напитав себя искренней радостью внезапной встречи, извергаю над безразмерной колонной истошный вопль:

— Сява!!! Братан!!!

О чудо! В двадцати метрах по курсу в бредущей толпе на миг, словно завереть в реке, точкой, движение спотыкается, потом выравнивается и, как ни в чем не бывало, привычно течет дальше. Мгновения достаточно — с нескольких сторон раскинутой вокруг колонны облавы овчарками в отару сплошного человеческого потока врываются мои волкодавы.

Шум, гам, злые крики, хруст приклада в лицо. Монотонное движение прерывается и начинает разбухать гудящей толпой. С двух сторон наша броня разрезает людской холодец. Из середины месива заполошно взлетает крик: «Обочь, обочь бери!» — и, поперхнувшись ударом, сразу же звонко гаснет. Перед носом БМП остатки ополченцев стремительно рассасываются по сторонам, и я вижу Салимуллина, держащего за шкирку худого урода с полузакрытым глазом и синими, от перстней, пальцами. Нюх не подвел бывшего угровского ментяру — Ильяс схомутал живой кошмар Краснодонского приграничья: урало-кавказского Сяву…

— Ну, что ты, скотоебина, язык в жопу засунул? Давай, ссука: открой хайло и отрыгни хоть что-то… Напоследок! еще разок твой базар гуммозный услышать: согреет, по жизни, что я такого живоглота — приборкал!

Сяве не до разговоров… Пару раз схлопотавши стволом меж лопаток, оглушен стремительным навалом. Весь прибитый, потерянный. Франтоватая белая пляжная кепочка послевоенного московского хулиганья на ухо съехала. Где он такую только надыбал? Их с семидесятых на улицах не видно… Очередной тяжелый Жихарев подзатыльник и — вовсе упала. Затоптали…

— Так что, гнида, — пасть откроешь или так всем назло и подохнешь, зубов не разжимая? — Повернул голову, обращаясь к стоящему возле Гирмана Ильясу: — Жихарев, а ну-ка — добавь паскуде жизни…

«Взводный-раз» такие вещи — влет хватает. Пока Салам, соображая, «чего бы это значило?», клонится вперед, Юра дергает рукой в сторону одного стоящего позади Сявы «мышонка» и тут же, мелькнув невесть откуда вынырнувшей саперной лопаткой, падает на полный присяд. Вместе с ним, гильотиной, на стоптанный кед правой ноги рушится и стремительный пятиугольник. Сява, нагребая полную грудь, рвет в растяге побелевшие губы, выкатывает моментально опустевшие молочные глаза и, задыхаясь криком, валится на руки «мышатам». Полуотрубленный резиновый нос тапка на инстинктивно задранной ноге свешивается вниз, криво перегибается и роняет из сочащей красным прорехи три похожих на раскормленных опарышей пальца.

— Пидорасы всей страны знать кайло в лицо должны! — вдруг выдает Антоша. Мои архаровцы в голос хмыкают. Чем досадил этот отставной урка их командиру, они даже не догадываются… Да и по-хорошему не хотят знать. Раз спустил свою псарню, значит, знает — «за что». Заработал, видать, чувачок — на всю катушку…

— Ты не ссы! Мы тебя, еблан ушатый, в цинковый гондон мигом пристроим. Даже помучиться как следует не успеешь, тварь… Как те — помнишь?! Беженцы! Из кого ты души вынимал. Вспоминай теперь, падаль!