Укрепленные города

…

Старчевского с женою и дочкой поселили в приморской гостинице «Зеленый берег», превращенной в центр интеграции. На своей двери Эммануил прибил табличку: «Доктор психиатрии»; написал в газетку статью «Преодоление», где разъяснил, что отсутствие национального чувства и боязнь идентификации со своим народом — психическое заболевание. Он, Эммануил, здоров — вместился в нем полный припас новой речи, — а презренные терапевты (в неизбежном и ближайшем будущем семейные лекаря) пять лет подряд тыкают пальцем в пациента, спрашивая: «Это болит или это болит?» Что — это?! Как в студенческих меданекдотах: диагноз — воспаление руки, воспаление ноги, укус неизвестным животным, вылезшим из болота.

…

Боязнь пред бабою — как бы чрезмерная смелость.

— Присядьте, Аня. Нет, не так; ближе. Еще ближе. Вот…

Взгляд: подтягивание нижних век, зрачки чуть приподняты, готовясь закатиться. Вариант прищура.

— Вы опять отодвинулись. Ближе! Во-от… Вы меня боитесь? Нет, скажите правду. Боитесь. Если вы действительно захотите, чтобы я вам помог — вы должны помочь мне…

Человеческая машина. Пощады бы.

— Вы знаете такое слово — раппорт? Не надо отодвигаться…

— Ты мерзкий… Не надо, пожалуйста, меня трогать… Я пришла, потому что Слава написал… Ты — сука!!! Я скажу Славке и он тебя убьет!!!

Я вижу, это у вас… стойкое впечатление, будто все мужчины желали бы… обладать вами.

Пощады бы, пощады бы, пощады бы. Пощады — бы?

Ночью зарежу жену — нападение террористов. Сам — боролся — и уцелел. Заберу тебя к себе… Дочка скоро уйдет в университетское общежитие… Я оближу тебя сверху донизу, вымою своим мылом — «Бритиш Фреш».

Пощады бы.

…

У Старчевского накопилось довольно много предназначенных Анечке стерлингов. Писать Славе о произошедшей во время Анечкиного визита истории — невозможно.

Поехать отдать — чуть позже, когда забудет, когда забуду, когда забудем. Пусть приедет сама!

13

Во всем штатском стояли ориентальные нахалюги — от начала Крестного Пути, до шоссе, ведущего к Храму Марии-Магдалины. Нахалюги не были профессиональными туристоводами, никаких особенных путей и мест — не знали; они, нахалюги, были стройными молодыми представителями угнетенных и оккупированных — за это и любили их туристы Такие молодые, такие стройные, а уже — угнетенные!..

Нахалюги, не обращая на меня внимания, пытались продать свою угнетенность Версте, вытянутой мною в Иерусалим, ибо Верста — в платье цвета манитобы, на каблуках, что сводили мой рост к комплексу неполноценности — шла за туристку. Ротик ее был полуоткрыт, она была Дочкой Русого Христа — и жаловалась:

— Витька, накрылся мой нос — я сгорю… Хамсин. Если говорят, что он плывет, хамсин, плывет, изгибается — сочиняют. Хамсин тверд, и краски его — на сером и голубом. Желтое от него светлеет, белое — темнеет. Хамсин вздувает гланды твои и полипы, и ноздри твои слипаются. Хамсин мог бы сойти за мороз, — но это не по моей части.

— Верста, меняем направление — хочу тебя угостить настоящим кофе.

Охамсинелая Верста покорно развернулась, даже не забранилась.

Первый раз в жизни я пил кофе в провале «Сильвана» после полудня. Первый раз в жизни пил я кофе у Абу-Шукрана, одетый не в мундир, а в серые «Ли», муругую распашонку, обутый во французские плетенные шлепанцы Нет на моей груди золотого тавра «Армия Обороны». Я беззащитен. Обороните меня, ребятки, — покуда я пью тяжкий Абу-Шукранов кофе, и Верста его пьет — перегородив ногами чуть ли не весь пролом, чуть ли не придерживая коленями низко приспущенное лицо торговца ношенными вещами… Протягивает мне торговец сигарету «Фарид». Узнал? Узнал. Сколько раз я твой мешок выворачивал наизнанку, искал взрывчатые во хламе, — взрывчатые для освобождения Палестины. Ни черта я не нашел. Но и ты Палестину не освободил. Квиты.

Бойцы вспоминают минувшие дни. Я был плохим бойцом, и стыдно мне вспоминать, как не застрелил я эту подлянку — наемного военного шоферину, — когда он — в деловом хулиганском безумии-мостырке — намеревался запузырить двадцать из двадцати пяти возможных в депрессивную кучку новобранцев-низкопрофильников (один даже хромой…). Депрессивная кучка четыре часа дожидалась возле склада положенных ей спальных мешков и мешала шоферине проехать… — Все русские — навоз! — воскликнул шоферина и дал очередь по крыше склада. Депрессивные распластались по стенке…

Русских среди них было — до двух третей. Может, поэтому я и не заступился? Чтобы не сказали: за своих! сколько Авигдора не корми, а он все в лес глядит.

Простить пора: себе, шоферине, кладовщику.

А ручки-то у меня тогда застыли — нет того, чтобы зачесать в ответ, хотя бы по скатам его МАК" а…

Тридцать видов орешков продают в лавке напротив. Сорок видов пряных присыпок.

— Верста, хочешь орешка?

— Нет… Слушай, ка-акой кофе! Как он его делает? Почему у него все как-то вместе: гущи нет, а сама вода такая густая?

Абу-Шукран затаился в самой глубине провала: готовил три спецчашечки богатому клиенту — торговцу радиоаппаратурой. Пацанчик-слуга ждал исполнения заказа, побарабанивал едва чуемо по латунному кривенькому подносу. К подносу напаяны жесткие проволоки, съединенные кольцом — держалка. Побарабанивает — в ритм, идущий из хозяйского магазина: минимум, пять приемников на одной волне, и великий старый артист поет: «Любимая, любимая, — как могла ты оказаться столь далеко, что сок твоих губок стал горечью на моих пересохших устах, — увы! Любимая, любимая, — как могла ты…»

На капроновой дерюге узлов, в которых лежат прянности и орешки, написано UNRRA. Помощь угнетенным и оккупированным.

Вернулись на Крестный Путь. Возле ларька, толкающего открытки, порнографической видимости иконки, фотопленки и соки-воды, стояли табуретки, похожие на Абу-Шукрановские, но поновее. Я взял бутылочки «Севен-Ап» — со дна холодильного сундука, в зеленом тумане.

Верста притянула к себе глоточек, — я видел, как прошел он по соломинке, — и возрадовалась:

— Почти как ситро!

— Потому и взял… А ты — присядь, в ногах правды нет.

— Но правды нет и выше.

— Остроумная женщина Верста.

— Гнусный идиот Витя.

Группа интеллигентных пилигримов шла по направлению к Гефсиманскому Саду — глядеть с терраски на как бы бетонные рассевшиеся дерева, отделенные от ухоженных травяных грядок.

За ними шел турист с женою, турист малого роста, в полубелом, прикрытый вариантом канотье. Рядом шла его высокая жена — лет на пятнадцать моложе. Вдруг турист стал красно-сливовым, качнулся и вырвало его прямо под ноги высокой молодой жене. Усадила туриста жена на табуретку в четверти метра от нас с Верстою, сняла с него канотье и скорострельную камеру «Кодак», сдернула с собственной шеи косынку, подхватила протянутую ей бутылку с содовой — и оттерла мужу плешину. Зашептала, закопошилась — и муж отошел, тронул ей руки.