Укус
Шрифт:
Накинув на плечи, приготовленный с вечера, походный мешок со всем необходимым и, прихватив стоявшие в сенях, старые лыжи, Николай вышел во двор. Обшитые мехом ондатры, лыжи, ему подарил дед Никифор; сторожил здешних мест: «Бери, – говорит, – я на них свое отходил. Сам делал, застоялись у меня, пусть тебе с пользой послужат. По надобности и починить могу; ты только заглядывай к старику-то… Охота, наука хитрая; тут без разговору никак». Косясь прищуренным глазом на собаку, добавлял: «Вижу я как ты Алтая любишь; хороший пес – верный. Не погуби его только; молодой он еще, горячий и со зверьем как надо обходиться не обучен. Тут глаз, да догляд нужен. Поднаберется опыта и ты много пользы от него получишь. Тебе, Николай, охотиться нужно учиться. Без этого дела ты в лесу, что сова без мыши; все выведаешь, обойдешь, а вот сыт да весел не будешь. Оно, вон, и от людей в стороне сутулиться не гоже. Охотник охотнику в тайге помощник… Ремесло это дюже
С тех пор, Николай стал часто, тоскливыми зимними вечерами, засиживаться у Никифора. Многое переговорили; что-то он старался запомнить, чему-то дивился, а больше потешался над рассказами старого охотника, растворяясь в удивительном, чарующем мире дедовых былей. Бывало, далеко за полночь, возвращались они домой с Алтаем. Все нравилось Николаю в поучительных и веселых историях, но хотелось иного; пережитого и прочувствованного самим, иметь хоть малый, но свой опыт.
И, все больше влекла тайга, все дальше забредал Николай в ее загадочную, дремлющую глубь, все сильнее чувствовал, как узнает и привязывается к ней Алтай, как вместе с ним и он постигает ее премудрости. Тайга манила его своей непознанной тайной, уводя блудливыми тропами в неведомую, суровую глушь, увлекая радостью приключений и риска. Часто, сидя у ночного костра, он думал о том, как верно и ярко рассказывал о тайге Никифор, старый и мудрый человек. Какую удивительную жизнь прожил он… Только сейчас, Николай начинал понимать, что именно здесь; у подножья вековых сосновых кряжей, под их сенью, в тишине сравнимой с молчанием, с глазу на глаз с нетронутой, самобытной природой и может человек по настоящему разобраться в самом себе, понять неколебимую тайну жизни, ее глубокий смысл какой она таит, каким одарила людей вечность.
В тайге человек умнеет… Лишь в единстве с природой он счастлив и поверить в тайгу, в ее тайное могущество – значит поверить в себя.
Старой, слегка укрытой снегом, лыжней, которой Николай всегда пользовался, идти было легче, но на подступах к перевалу пришлось пробивать свежую тропу. По лесу ход стал трудней и тише, вынудил спуститься в низину. Болотистую пойму, заросшую травой, и с весны изобилующую лягушками, в зиму, напрочь переметало снегом.
«Забурьянило пойму, – сказал бы дед Никифор, – жечь траву надо. Это что жертву земле не предать; забелеет костьми скелет – тоску нагонит. Птица бурьяны стороной облетит, а по весне и песни ее не услышишь».
Снег в пойме надувало, образуя наст. Он был тверже и идти становилось много легче. Долина уводила влево, к увалам. Хрустящий снег искрил в глазах, сверкая и дразня мерцающими бликами. По псиному, счастливый Алтай, бегал по сторонам, прыгал, зарываясь, то и дело, в рыхлый снег по самые уши, тянул чернотой носа в сторону стылого леса. Выбирался, мотал головой, стряхивая снег и, вновь бросался вперед, ища развлечений и собачьего, вольного разнообразия.
Было тихо и светло; как на душе, так и повсюду. Солнце уже стояло над вершинами сосен, когда показались первые приметы гористого перевала, где и любил Николай оттачивать свое охотничье мастерство, строго придерживаясь мудрых и полезных советов Никифора. Здесь, у перевала, можно было встретить красавца оленя, осторожного марала и часто лося, любителя луговых перелесков. Версты через три; ближе к увалам, обитал соболь, немногим дальше, в ельнике – белка. Охота на них требует особых навыков. Белка, та шуму не любит, а соболь; махнет, махнет и… с собакой не всегда догонишь. Тихий, не тронутый край – их стихия.
Отроги Алтайских гор – холмистые, а порой и равнинные, переходящие в затяжные, изобилующие многоцветием трав, луга. Густые заросли непролазной тайги сменяются перелесками и, березовыми колками, любимыми грибниками. Прелесть живописных пейзажей фантастически уводит взгляд все выше и выше к вершинам, окутанным дымкой синего, далекого тумана. Глубь предгорий поражала контрастами; здесь и прозрачные, горные ручьи, и бурные стремнины неугомонных рек, и водопады, с их грациозностью и силой. Провалы межгорий, неповторимые и, по своему, завораживающе зовущие в тень мрака и прохлады. А обрывы, захватывающие дух, разве можно не говорить и не вспоминать о них; кто хоть однажды вступит на их каменистые осыпи, уже не способен не сорваться мечтой в полет, не ощутить себя орлом, парящим над волнующим простором голубой тайги, и белыми валунами предгорий. В распадках и низинах, у подножья, обилие самой разнообразной растительности; великаны кедры, норовящие захватить красотой, всякого путника, увлекая за собою в высь, могучие сосны и пышные ели устремившие вершины к небу, пихты – зеленые и густые, множество кустарников, колких и не приветливых. Разнотравье, – пахучее, яркое и цветное, которому нет предела… И порой даже обоняние перестает различать медвяный вкус калейдоскопа
цветов и запахов.На речных, прозрачных перекатах – рыба, живая и холодная, как сами горные ручьи. В пору прихода тепла и весны реки переполняет белая, несущаяся в долину вода. Обилие птицы на непролазных, топких болотах и, дикие, нетронутые, самобытные, таежные просторы. Все это неповторимая природа Алтайского края; в этом ее сила и величие.
Глазам открылась свободная от леса, заснеженная равнина, плавно уходящая к низу, но словно повинуясь общей воле, резко взметавшая массив в верх, к перевалу. Просматривался разноликий покров, уводящий взгляд к вершинам занесенных снегом гор, на которых гулял ветер.
Выйдя на открытое пространство, Николай остановился, обратив внимание на синеющие вдали гольцы.
– Красавцы! – глубоко вдыхая морозный воздух, произнес Николай. Окутанные легкой, голубоватой дымкой, в песцовом вороте снегов, с горделивой надменностью, они походили на бояр; заносчивых и важных. Часто бывая здесь, он подолгу смотрел на горы, мысленно уносясь в синеющую даль сказочных кряжей. Ведь сколько можно рассказать о них, будучи там…
«Лишь блуждая один, – вспоминал Николай слова Никифора, – человек способен полнокровно ощутить всю близость к природе, тягу в ее таинственный и удивительный мир.» И он был прав; стоя лицом к лицу, чувствуя ее дыхание, ты становишься сильнее и благороднее, вливаешься в нее, живешь, радуешься и переживаешь вместе.
От нахлынувшего ощущения сопричастности ко всему, что видел и чувствовал Николай, стоя среди белого, окруженного тайгой распадка, ему захотелось раствориться, исчезнуть; ощутить себя снегом, оборотиться лесом, птицей: стать всем, что окружало его, что он сильно полюбил здесь и чему, по собачьи, был так рад его неугомонный пес.
Неожиданно осмелевший Алтай вдруг бросился вперед, в долину. Отбежав сотню метров он странно закружился на одном месте, то и дело тычась в снег мордой. Немного в стороне проделал то же самое; засуетился, заметался и вдруг бросился к плотному пихтачу, не переставая лаять. Но ухо Николая ловило лишь глухую, липкую тишину. Казалось, что ничего особенного не происходит. Однако заливистый лай Алтая убеждал его в обратном, навевал сомнения и тревогу. Однообразие запахов, какие он мог уловить неуклюжим, человеческим носом, ни о чем ему не говорило. Собака исчезла, укрывшись зеленью пихт. Николай последовал за ней, ловко скользя на лыжах, чувствуя как по телу пробежала ощутимая дрожь. Алтая что- то встревожило… Николая насторожило поведение пса, и некая таинственность окутавшая долину.
Алтай стоял в редколесье, у кромки, за которой стеной разметалась непролазная чаща. Он яростно рычал, уставившись в неподвижный холмик, запорошенный снегом. Продираясь сквозь мелкую поросль, Николай стремился подойти ближе. Алтай то лаял, то неистово ворчал, не в силах сдерживать гнев. Шерсть на загривке собаки ходила ходуном, волнуя озадаченного хозяина. Николай велел собаке замолчать, но псу было так трудно сдержаться, что он, то и дело, порывался лаять, не в силах устоять от соблазна. И лишь после того, как хозяин вскинул винтовку, стих.
Оружие было куплено в своем же поселке у мужиков охотников; не весть какая, старая винтовка, но била не плохо; сам дед проверял.
«За сотню шагов, почитай, белку с ветки снял. Бери, – говорит, – в самый раз тебе, осечки не дает – это главное. С ружьем какая охота, только ноги бить, да ворон, что без нужды на мушку лезут.»
Хотя и была у Николая двустволка, с Брянщины в память прихватил, но для охоты не гожа; редкий зверь на выстрел подпустит.
Подойдя ближе, Николай ткнул холмик прикладом и осторожничая отскочил в сторону. Алтай стоял рядом; шерсть на его загривке переливала волнами, мощные лапы вросли в снег, зубастая пасть оскалилась. В наступившей тишине слышалось лишь надрывно-клокочущее ворчание неудержимой собаки. В ответ ни единого движения; холмик остался на своем месте и лишь Алтай неравнодушно клацал клыками. Тронул еще раз; там, под снегом, было что-то мягкое и упругое: «Что же это может быть? Схоронившаяся от хищников птица или зверь какой …? Они бы непременно переполошились, пытаясь скрыться – спастись бегством. Однако нет… Взгорок довольно внушительных размеров, стало быть кто-то прячется под свежевыпавшим снегом. Вот только кто…?» – путался Николай в догадках.
Правильно говорил дед Никифор: «Будет еще и у тебя, Николай, масса неразгаданных вещей. У любого охотника, воспоминаний полон короб. Тайга любит загадки, а тебе, следопыт, их разгадывать».
Вот и думалось мало сведущему охотнику:
«Может медведь, спит себе, не добудишься, а то гляди и растолкаем его на свою шею, тогда что? – побаивался по неопытности таежник. – Да чего бы ему здесь спать заваливаться; на открытом-то месте, бока студить. Иное дело в лесу, под коряжиной, там и лапу сосать приятней, а так, не ровен час, и наступить могут. Нет… Нет… – успокаивал себя Николай, – это не мишка. Надо бы снег разгрести, снег-то свежий, утренний, замело кого, поди…?».