Улица Каталин

– Успокой стариков, скажи, что с Бланкой ничего страшного. Квартиру я ей сохраню, здесь мне будет хорошо, ведь я, похоже, останусь в Пеште. Если не хватит денег, продам ее вещички. Ее панталончики.

Ужасно было то, что я никогда не знала, когда он говорит серьезно, а когда шутит. Я машинально подобрала с полу одеяло, отряхнула, принялась приводить в порядок комнату. Все было разбросано, ящики и дверцы шкафов раскрыты.

– Ты само совершенство, и ты, и твой отец, – произнес Балинт. – Куда бы вы ни вошли, там тотчас воцаряется порядок. Я часто думал о вас, после вашего дома мне всюду чудилась грязь. Проводить тебя домой?

Я не ответила, только глядела на него, застыв на месте с подобранной тряпкой в руке.

– К десяти я должен обратно в больницу, потому и поставил будильник. Я опоздаю, но это не страшно, теперь мне все прощают. Я должен проводить тебя, пока можно, пока не поздно.

И опять я молча смотрела на него, а он на меня. Надел свой пиджак, завязал галстук. «Умываться не будешь?» – спросила я робко.

Он расхохотался, потом от смеха закашлялся. Я поражалась, мне бы в жизни не догадаться, отчего ему так весело.

– Умоюсь в больнице, – проговорил он. – Вообще-то я умываюсь, только теперь у нас нет времени. Я должен в целости и сохранности доставить тебя домой. Ты, Ирэн, никогда не знала, когда и для чего настало время. Бланка былаидиоткой, круглой дурой, по это знала.

Когда я спохватилась, мы были уже за дверьми, он взял меня под руку, и мы вместе сбежали вниз по лестнице. Я не спрашивала, да и Бланка никогда не говорила о том, что произошло меж ними в убежище, в ночь после гибели Генриэтты. Теперь я уже знала. Но и это было не в счет. Мне казалось, что я задохнусь от его прикосновения. Я не знала ни того, что все еще так пылко люблю его, ни того, что мне нет ровно никакого дела до моего мужа. Пока мы шли, я говорила и говорила, все о том, как он обидел меня тогда, да и теперь, спустя столько лет, он снова дважды обидел меня, и даже похвала его мне тоже почему-то обидна, лишь до сознания дошла, а до чувств нет. Я рассказала ему о себе все, что могла, он слушал, не говоря ни слова. Шел большими шагами; когда мы оказались на улице, то на свету стало еще заметнее, как он за эти годы постарел, волосы не только поредели, но и тронуты сединой, и даже зубы не походили на прежние. Пока мы шагали, я забыла о Бланке, не в силах думать ни о чем другом, кроме одного, почему он не спросит меня про то единственное, о чем я умолчала, даже не упомянула – люблю ли я Пали, и вообще – как я живу с моим мужем.

Год тысяча девятьсот шестьдесят первый

Если она и боялась встречи с живыми, предпочитая иметь дело с тем обликом улицы Каталин, который создала сама, то все же навещала их часто.

Встреча с ними всегда утомляла ее, и, однако, она не могла удержаться от того, чтобы не заглянуть к ним. Если Она какое-то время не видела их, ей становилось беспокойно, она запирала дом на улице Каталин, оставляла его жильцов заниматься привычными делами: госпожу Элекеш среди подушек, Элекеша за тетрадками, где он поправлял ошибки, свою мать среди хлопот по дому, отца в приемной, госпожу Темеш на кухне, майора в пропахшей кожами комнате за чтением газеты. Ирэн готовящей уроки, Бланку среди веселья или рева, а Балинта в саду. Она прощалась с ними, обещала, что отлучится из дому лишь ненадолго, затем захлопывала калитку, и жители улицы Каталин продолжали свой день с того момента, где остановились, а она, возвращаясь к ним, пряталась иногда в своей комнате, не смея попасться им на глаза, так сильно боялась, как бы они не догадались о чем-нибудь из того, что знала о них лишь она одна и сама очень хотела бы забыть. В такое время разумней было скрываться, потому что зачастую ей казалось невозможным не сообщить отцу или матери, на каком году жизни и при каких обстоятельствах они умрут она избегала и майора, боясь, как бы с языка не сорвалось то, что он поведал ей при первой посмертной встрече, – где он погиб и как был в тот миг рассержен, ведь у него и в мыслях не было не только погибать, но и воевать вообще, однако он не успел объяснить это тому, кто в него выстрелил. Госпоже Элекеш она помогала приумножить ее барахло, ей было очень жаль той, что с таким трепетом чистила и прибирала в комнатах Ирэн, а господина Элекеша поощряла – пусть читает как можно больше, и приносила ему все новые и новые книги, завалив ими весь стол. С Темеш разговаривала иногда целыми часами, наслаждаясь ее блестящей логикой и живым умом.

Она знала, насколько это непростая задача – встречаться с живыми, но все же их мир все время притягивал ее. Она побывала и на дисциплинарном деле Балинта, и у Элекешей, когда отец выгнал Бланку из дома, и на замужестве Ирэн; она стояла в церкви за ее спиной и отметила, какая та закоченелая, она была бырада нести за ней ее фату, но у Ирэн не было свадебной процессии, не было свадебного платья, которое они обсуждали еще детьми, и сама свадьба была печальней, чем она воображала, отец ее уже тогда почти ничего не видел и уже не он вел Ирэн к алтарю по церковному нефу, освещенному одними свечами, а вели его самого. Бланка стояла, забившись в угол, отдельно от своей семьи, незнакомый худой парень с наивным и счастливым видом отвечал на вопросы священника, и Генриэтте было удивительно, как он не понимает, что ему не место рядом с Ирэн, хотя он очень гордится ею и полон надежд. Она всегда мечтала увидеть первую свадебную ночь, но проводить молодых до дому не получилось, свадьба выглядела такой жалкой, что ей захотелось назад на улицу Каталин, где она легла спать с сознанием, что все это был только сон, раз Ирэн и Бланка еще девочки, как и она сама, и спят сейчас рядышком в детской комнате; Ирэн, когда вырастет, еще станет когда-нибудь женой Балинта, а этот худой черный парень в церкви всего лишь призрак. Сновидение.

На новой родине Бланки Генриэтта ходила как зачарованная, ведь она в первый раз видела море, и если на вершине скалы не заставала Бланки, задыхающейся от зноя, в слезах или охрипшей от крика, то могла даже наслаждаться игрой волн, но стоило ей завидеть Бланку, как уже хотелось убежать обратно, ибо она видела, что в белом доме меж кишевшими там «генриэттами», за которыми Бланка присматривала, сама Бланка – такая же Генриэтта, и в большей мере пленница, чем кто-либо другой из прежних членов семьи, хотя только у нее одной есть настоящий и всюду действительный паспорт.

Трудней всего ей приходилось, когда она разыскивала Балинта, однако и его она навещала часто. В лагере военнопленных, у Элекешей, в деревне, в больнице, везде, куда его забрасывала судьба, Балинт жил и двигался, как цирковой артист, который однажды уже падал с трапеции и расшибся, но каким-то образом его снова заставили выйти на помост, где он и старается, как умеет, но, выполняя свои упражнения, так боится смерти и так жалок, что публику это уже не развлекает, а раздражает. Балинта, по которому она всегда тосковала, ей удавалось вытерпеть лишь несколько минут; о сексуальной жизни Балинта и его запутанных отношениях Генриэтта знала гораздо больше, чем Ирэн, не подозревавшая и малейшей доли правды, однако если она и приходила порой в смущение от вида женщин, бывавших вместе с Балинтом, и от сознания того, каким ничтожным тварям он раздаривает свою любовь, то отнюдь не из-за этих его любовниц стремилась обратно на улицу Каталин, а из-за непрерывного ряда неудач, неотступно, как собаки, преследовавших его в жизни и на профессиональном поприще. Когда она все-таки навещала его, то очень скоро убегала прочь, чтобы снова увидеть его молодым человеком и там, дома, прочувствовать, какой он умный, ловкий и талантливый, послушать, как Темеш, Элекеш и майор пророчат ему блестящее будущее. Настоящий покой и забвение приходили к ней лишь тогда, когда молодой Балинт оказывался совсем близко и играл с ней и с девочками в вишенку, она сердилась на себя за то, что образ старого Балинта снова манит ее к себе, и лишь тогда опять возвращалась к нему, когда сильнее всяких соображений оказывалась тоска по его телу.

Когда она сталкивалась с кем-нибудь из них в магазине или встречалась на улице, реакция их была всегда одной и той же – они смотрели на нее, затем отводили глаза, без тени недоверия или смущения; ни один из них ни на миг серьезно не относился к тому, что это Генриэтта стоит рядом или проходит мимо. На лицах их отражалось в крайнем случае нечто вроде умиления, словно откуда-то издалека ветер донес отзвук песни, той песни, которую они знали и даже пели в пору юности, но с тех пор забыли, и так странно, что эти несколько тактов звучат вновь. Пока они не окликали ее и не узнавали, Генриэтта не могла с ними заговорить, не могла объяснить, что это действительно она, потому и ждала сколько можно, оборачиваясь им вослед. Часто случалось, что и они оборачивались, а то и останавливались, но потом шли дальше с умилением и влажным блеском в глазах, говоривших – как эта юная девушка похожа на кого-то, кого они любили и кого все еще не могут забыть, но никогда не окликали ее. Госпожа Элекеш, Темеш, господин Элекеш, Бланка и Ирэн бессчетное число раз видели Генриэтту на улице, но ни разу ни на секунду не поверили бы, что эта девушка и есть она: после таких встреч она на долгое время падала духом и если спустя некоторое время снова навещала их, то уже старалась не обнаруживать себя в доступных их восприятию телесных формах, ведь тогда не так больно, если тебя не принимают всерьез, не здороваются и не окликают.

Единственным человеком, которому она никогда не показывалась, хотя навещала чаще других, был Балинт. Генриэтта чувствовала – только Балинт, который так любил ее, узнает, что она – это действительно она, и, уж конечно, не испугается, ведь не испугался же он тогда, когда увидел ее лежащей в саду, только тяжело и глубоко вздохнул, стоя на стуле позади забора; она и сама смотрела на себя со спины и думала о том, как бы одернуть юбку – ведь когда она упала среди цветов, юбка задралась, оголив коленку.

Она была совершенно уверена, что Балинт наконец поймет естественность ее возвращений и отнесется к ее появлениям иначе, чем остальные, и потому с года на год откладывала момент, когда сможет наконец воссоздать себя для него. Генриэтта чего-то хотела от Балинта, хотела всю жизнь и долгое время безо всяких надежд, но лишь когда узнала, что Балинт оставил Ирэн, а Ирэн вышла замуж, у нее возникла мысль – теперь уж он достанется ей, и, может быть, после этого она будет терпимее относиться к той форме бытия, которую ей надо принять теперь уже навеки. Желание это было, в сущности, наивным, не то чтобы бесстыдным, а скорее детским, и все же ей не следовало рассказывать о нем госпоже Хельд, ни переменчивой, ни той, что осталась на улице Каталин. В конце концов, она решилась открыть Балинту, каккогда-то думала о нем и какое таила желание, а от него услышать, что теперь, когда Ирэн уже нет, когда она выпала из его жизни, то, пожалуй, будь Генриэтта жива, это не было бы невозможно. Генриэтта долго готовилась к встрече, так она была стеснительна, застенчива и боязлива. Когда она наконец решилась, то отправилась с улицы Каталин в сторону больницы Балинта, при этом обретенное лицо ее становилось то пунцовым, то бледным, – она не могла отделаться от представления, что по лицу ее можно читать, что творится у нее в мыслях.

Как всегда при возвращении в жизнь, она ужаснулась, – каким огромным стал город и какое оживленное движение на его улицах. Ей хотелось пройтись пешком, но путь был неблизкий, а ни на какой транспорт она сесть не могла, так как у нее не было денег, не было даже носового платка. Перейдя по мосту на пештскую сторону, она решила, что в Белвароше случилась какая-то авария – там толпился народ, размахивали руками шоферы, у одного из них полицейский проверял документы: тот выкладывал разные бумажки, и полицейский тщательно их изучал, Генриэтта ускорила шаг, впечатление у нее создалось комическое, смущало только то, что у нее самой нет никаких бумаг. Документы Генриэтты Хельд остались в доме Хельда, где и были уничтожены. Удостоверение на имя Марии Киш, даже если бы Темеш его не сожгла, теперь бы все равно уже не отвечало требованиям, у всех паспорта были бордового цвета. Когда наконец она подошла к больнице, Балинта пришлось ждать, он долго не появлялся. Перед больницей стояла старая статуя святого Яноша, окруженная скамейками, отсюда Генриэтта поглядывала на двери, а время от времени – на часы главного фасада, и ждала. Увидев наконец Балинта, она испугалась, потому что он был не один. Тимара, с котором он вместе вышел, Генриэтта знала; к счастью, Тимар сел в машину, а Балинт не захотел, отправился пешком. Она последовала за ним. От ощущенья счастья, страха и надежды на все то, ради чего вернулась, ее охватило волнение, почти такое, как на тридцатипятилетии майора, когда она упала в обморок, уронив щит. Идти к Балинту ей было труднее, чем она тысячу раз себе воображала.