Улица Марата и окрестности

Помнишь, читатель, слова Немировича-Данченко о случайной чеховской самоцитате в «Чайке»? Если верить Авиловой, в этом не было ничего случайного.

«Промучившись еще дня два, я приняла решение. В ювелирном магазине я заказала брелок в форме книги. На одной стороне я написала: "Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова", а с другой – "Стран. 267, стр. 6 и 7".

Если найти эти строки в книге, то можно было прочесть: "Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее".

Когда брелок был готов, я вырезала в футляре напечатанный адрес магазина, запаковала и послала в Москву».

Вот они, слова из «Чайки»!

Есть и еще одна чеховская страница в истории дома. Ее подсказывает адресная книжка Чехова: «Билибин В.В., Николаевская, 75, кв. 37».

Строки в одном из чеховских писем придутся нам сейчас как раз кстати: «...поехал к г. Билибину. Дверь отворила мне его невеста с лекциями в руках (она, Миша, на двух факультетах!) и очень обрадовалась, меня увидев. Я расшаркался новыми штиблетами и спросил: как Ваше здоровье? Но далее... Выпив у И. Грэка стакан крепкого, как деготь, чаю, я пошел с ним гулять на Неву, т. е. не с чаем, не с дегтем, а с Билибиным...»

Итак, Виктор Викторович Билибин. Хотя в этом доме он жил недолго, в чеховскую биографию попал именно этот его адрес.

И. Грэк, он же Диоген – такими были псевдонимы этого популярного юмориста. Юрист по образованию, он еще со студенческих лет сотрудничал в прессе. Писал рассказы, фельетоны, афоризмы, подписи к картинкам, да и всякие другие «мелочишки». Правда, сегодня цитировать опусы Билибина сложно: юмор быстро стареет. Вот, например, его характеристика цирка Чинизелли из заметки 1881 года:

«Ежедневные небольшие и неблистательные представления с участием исхудавших наездниц, разогорченных клоунов и измученных коней. Дорого, но гнило».

Смешно ли?

Впрочем, современники одобрительно оценивали «добродушный, но бесспорно наблюдательный юмор» Билибина. Да и Чехов, относившийся к нему по-дружески, был о его таланте высокого мнения, хотя и замечал: «Билибин начинает исписываться»...

СТАРУХА СТРАШНАЯ МЕНЯ ОБЛЮБОВАЛА

На исходе XIX века дом № 75 по Николаевской принадлежал уже известному нам финансисту и промышленнику Ефиму Шайкевичу. А в начале XX века здание перешло в руки купеческой семьи Бузовых, и уже в эту пору здесь поселились два новых человека, тесно связанных с литературным миром.

Первым из них был потомственный почетный гражданин Иван Иванович Соколов. Литератор-любитель, он состоял секретарем кружка поэтов и поэтесс «Вечера Случевского». Было в Петербурге такое объединение, в котором числились несколько десятков человек. Был среди них Николай Гумилев, а посещали вечера Блок, Сологуб, Вячеслав Иванов... Сам К.К. Случевский принимать участия в вечерах не мог: он к тому времени уже умер.

«Случевцы» собирались на квартирах его участников – и в том числе здесь, на Николаевской. Достоверно известны два вечера у Соколова, на которых присутствовал Гумилев: в апреле 1909 года и в феврале 1912-го. На втором, кстати, был и Федор Фидлер, учивший когда-то гимназиста Гумилева. По его просьбе Николай Степанович сочинил и записал в альбом Фидлера акростих:

Фидлер, мой первый учительИ гроза моих юных дней,Дивно мне! Вы ли хотитеЛестных от жертвы речей?Если теперь я поэт, что мне в том,Разве он мне не знаком,Ужас пред вашим судом?!

Не слишком удачное получилось стихотворение, зато первые буквы строк складываются в посвящение: «ФИДЛЕРУ».

Мы уже упоминали на нашем пути Случевского – и обещали немного рассказать об этом поэте. Тут повод очевидный: отчего у Гумилева, Блока и иже с ними такое внимание к поэту, нами давно и прочно забытому?

Дело в том, что маститый и плодовитый Константин Константинович Случевский считался тогда прямым предтечей символистов. Он даже печатался в символистских изданиях, был знаком с Брюсовым и Бальмонтом. Оставить без внимания такого союзника молодые поэты не могли.

К тому же Случевский и вправду был хорошим поэтом, совсем не шаблонным! Среди его стихов немало таких, что достойны включения в самые строгие антологии поэзии. А одно из них было символистам особенно дорого:

«После казни в Женеве»Тяжелый день... Ты уходил так вяло...Я видел казнь: багровый эшафотДавил как будто бы сбежавшийся народ,И солнце ярко на топор сияло.Казнили. Голова отпрянула, как мяч!Стер полотенцем кровь с обеих рук палач,А красный эшафот поспешно разобрали,И увезли, и площадь поливали.Тяжелый день... Ты уходил так вяло...Мне снилось: я лежал на страшном колесе,Меня коробило, меня на части рвало,И мышцы лопались, ломались кости все...И я вытягивался в пытке небывалойИ, став звенящею, чувствительной струной, —К какой-то схимнице, больной и исхудалой,На балалайку вдруг попал едва живой!Старуха страшная меня облюбовалаИ нервным пальцем дергала меня,«Коль славен наш господь» тоскливо напевала,И я вторил ей, жалобно звеня!..

Е.П. Иванов

Это стихотворение высоко ценили Осип Мандельштам (назвавший его, впрочем, «дикими стихами Случевского») и Владислав Ходасевич (по словам Нины Берберовой, «он сам вел свою генеалогию от прозаизмов Державина... через "очень страшные" стихи Случевского о старухе и балалайке...»). Наизусть знал его Юрий Тынянов.

Итак, Случевский – предтеча символистов. А в истории дома № 75 нашлось место и самым настоящим символистам.

В этом доме жила семья Ивановых – и в числе их были Александр и Евгений Павловичи Ивановы. Оба они оставили след в биографии Александра Блока, но особенно близок поэту был второй. Соученик Блока по Университету, он стал один из ближайших друзей поэта, да и сам писал произведения вполне в духе символизма.

Жили Ивановы на первом этаже этого дома. Домашний их быт известен из воспоминаний Евгения Павловича:

«Первое впечатление – душновато, мрачновато и странно тихо.

Громко не говорят. Громоздкая мебель и не мягкая, поглощает звуки в своей молчаливой старинности.

Нет лоска и блеска, всего легко чистящегося и моющегося. Полумрак всюду, кроме столовой и прихожей; полумрак от абажуров голубых и матовых настольных керосиновых ламп. Керосин предпочтен электричеству».

Ивановы не раз принимали Блока у себя. Поэт участвовал в семейных обедах. Евгений Павлович говорил здесь о самом сокровенном, о самом важном – о любви, о жизни, о вере...

СМЕНА КАРАУЛА

Рассказ про дом № 75 завершен? Нет! История его на удивление богата, и в летописях дома нашлось место еще трем примечательным фамилиям, каждая из которых имеет какое-либо отношение к литературе и печати.